Вибратор - Мари Акасака

Кто-нибудь меня слышит ?

Я — точно.

Один голос — совсем близко, другой — очень далеко.

Мишуку юнайтед… Говорит Мурасаки-один.

На десять-тринадцать к северу от Цукиено снег идет ?

Да, в Нумате — лед.

— Это у вас коротковолновая внутренняя связь?

Голос исчезает без предупреждения. Снег все еще падает, но ощущение снежного тоннеля, в котором я заблудилась недавно, пропало.

— Да, — отвечает Окабе. — В Цукиено приезжаешь, если движешься по скоростному шоссе Канецу — хоть туда, хоть обратно. Мы скоро там будем.

Снежный Хоккайдо…

Этот голос — тише, он звучит более отдаленно, чем остальные. Понимаю, почему электромагнитные волны так назвали. Голоса и впрямь звучат волнообразно, поднимаясь и затихая, они — настоящие волны, волны в самом прямом смысле слова. Волны, повинуясь напору друг друга, вздымаются, принимая новые формы, — голоса дрожат.

— Господи, а вот такое точно нечасто услышишь! — изумленно, в полный голос восклицает Окабе.

— Что? Что случилось?

— Этот парень — черт знает где на Хоккайдо. Зимой сигналы с такого огромного расстояния почти никогда не доходят. Летом, понимаешь, звуки отражаются — не то от ионосферы, не то еще откуда. Но зимой!..

Мало-помалу мы аккуратно спускаемся все ниже. Городские огни, за которыми я наблюдаю, медленно перемигиваются на подножии мягко круглящегося склона, мне кажется — они пульсируют в такт волнам внутренней связи, и теперь во всем мире слышим друг друга только мы двое и владелец того далекого голоса с Хоккайдо. Мы связаны нитью, протянувшейся сквозь мрак, присмотревшись, можно увидеть, как соединяет она две светящиеся точки. Голос и сопутствующее ему потрескивание постоянно прерываются, разбиваются на отдельные сигналы. Но все равно мы их слышим. Голоса — звуки, которые мы привыкли именовать голосами, — обратились в некое подобие азбуки Морзе. Я полностью сосредоточена на звуке — словно пытаюсь уловить скрытое в нем тайное послание. Тело кажется пустым. Мне знакомо это ощущение. Скоро на поверхность стремительно всплывет нечто из самых глубин моего существа, нечто, все это время лежавшее под спудом, придавленное собственной тяжестью. Что это будет? Когда произойдет? Когда, когда точно? Что-то, чего мне всегда не хватало, что-то, чего я страшусь…

— Странно как, — говорю чуть слышно, почти себе под нос. — Он так далеко, а чувство такое, точно прямо в груди у тебя разговаривает!

Внутри меня что-то происходит. Чувствую — внутренности вновь слегка сводит. Понятия не имею, что происходит, от этого становится очень тревожно, и я просто не выдерживаю — протягиваю руку и кладу ладонь на рубашку Окабе, ощущаю сквозь ткань тепло его предплечья. Хочу прикоснуться к его коже. Хочу, чтоб прекратилось это сжатие внутри. Хочу… нет. Не хочу, чтоб оно прекращалось. Мне не нравится шум внутри, порожденный голосами внутренней связи, но в то же время мне чудовищно их не хватает. Что происходит?

— Иногда, если проводимость хорошая, звук даже громче, чем от раций, которые гораздо ближе. Хоккайдо — он очень удачно расположен, так что если все нормально идет, звуковые волны иногда очень далеко разносятся. И тогда если парень с Хоккайдо в эфир выходит, спрашивает, хочет ли кто поговорить, его все — понимаешь, вообще все — вокруг слышат. Вот и получается — все вокруг разом отвечают, типа «Токио на связи!», «Чиба Бозо на связи!» — ну, в таком духе.

Чиба Бозо? Клоун Чиба?.. А, не Бозо — город Босе!

— Поймать можно только очень сильные сигналы. И если тот водитель с Хоккайдо снова в эфир выйдет и скажет: «Токио, прием, говорите!» — ну, тогда куча народу из Токио разом ответит, а уловить опять-таки можно будет только самые сильные сигналы, как и вначале.

У меня внутри словно что-то кружится. Может, это оттого, что едем мы по горной дороге, извилистой, полной крутых поворотов. Окабе убирает с руля одну руку, легонько накрывает ею мою. Я закрываю глаза, но увиденное, надежно впечатавшееся в память, всплывает перед сомкнутыми веками: долгие лучи придорожных фонарей, возникающих и исчезающих через одинаковые промежутки времени; белые фары машин, движущихся нам навстречу; красные задние фонари впереди идущих автомобилей — и все они подрагивают почти что в такт непрестанным поворотам дороги. Потом — за краткий миг, за крошечную долю секунды — ощущение его руки на моей, его слова, состояние, в котором я пребываю, огни, что я успела увидеть, вибрации — все переплетается, соединяется в единое, неразрывное целое.

— Вся штука в том, что самые сильные сигналы всегда верх берут, понимаешь?

Я — в месте, расположенном в сердце пустоты. У меня больше нет никакой формы.

— И сколько случаев было, когда сразу и не определишь…

Слова, картины, ощущения ложатся друг на друга подобно слоям плотной ткани. Все они — части меня. Видеть и слышать, прикасаться и чувствовать прикосновения — как все смешалось, как сходно стало одно с другим! Достаточно близко? Достаточно сильно?

Не разобраться, не различить зрения, слуха и осязания. Все превратилось в бессчетные крупицы информации, вспыхивающие стремительно и ярко, как огоньки.

— По-любому, на нашей стороне сейчас проходимость никакая, вот я и не могу ответить.

Я очнулась и обнаружила, что глаза мои открыты и я все еще рассматриваю проносящиеся мимо огни.

Понимаю: я сказала, что голос, слышный по рации, звучит словно у меня в груди, и имела в виду вполне абстрактное значение этого словосочетания, пытаясь передать ощущения от приближенности к звуку, а он решил, что я подразумеваю под этим громкость передачи. Я говорила об играх сознания, а он понял так, что я попросту удивляюсь, как ясно слышен голос на огромном расстоянии. А может, эти два понятия и впрямь одно и то же? Ведь уверенность — это и есть приближенность к тому, в чем уверен, ощущение, что разрыв между тобой и предметом твоей уверенности минимален и все продолжает сокращаться, и в итоге голосу уверенности предстоит зазвучать у тебя в груди. Я моргаю. Вспышки, фейерверком раскинувшиеся перед глазами, не имеют ничего общего со светом встречных фар, который я впитываю зрачками. Крошечные, мерцающие, мигающие искры, виденные мною раньше, исчезли.

Когда мы добрались до подножия горы Акаги, снег идти перестал. Даже на земле и то не осталось.

Дорога впереди выравнивается. Нас оглушает громкий, вибрирующий статическим электричеством голос.

Окабе берет микрофон, отвечает:

— Добрый вечер, Путь в Нариту.

— Этот мужик — тоже дальнобойщик, — объясняет он мне, убрав большой палец с кнопки микрофона. Человека слышно, только пока он продолжает жать на кнопку.

— Почему ты зовешь его Путь в Нариту? — спрашиваю. Окабе отвечает — это называется «позывные», специальные прозвища, которые используются во время переговоров по рации.

— Но ведь ты сказал — он тоже дальнобойщик, да?

— Ага.

Еду вверх по семнадцатому, Мииаками. Слышишь меня ? Десять-десять!

Голос у говорящего — густой, глубокий бас. Громыхающий рев несущегося вперед грузовика то и дело заглушает его.

— Достойный-Пять. Иду по Семнадцатому, Камиширои.

Выражение, появившееся на лице Окабе, пока он говорит, яснее слов объясняет мне: он и человек на том конце линии, кем бы он ни был, — добрые друзья.

— Почему его называют Путь в Нариту?

— Понятия не имею. Наверно, просто потому, что все это незаконно, вот и нельзя использовать настоящие имена.

— Что? Это незаконно?

Эй, эй, всем. Достойный-пять тоже здесь.

Голос прорывается сквозь многочисленные помехи и с треском исчезает.

— Законно использовать только рации мощностью не более пяти ватт. По-моему, где-то так. Все, что мощнее пяти ватт, — уже незаконно. Моя малышка тут на пару киловатт потянет.

— А не более пяти ватт — это много?

— Достаточно, чтоб тебя ни одна собака не услышала. Если погода плохая, звук вообще дальше передатчика не пойдет. Передатчик — и все, дальше никуда, так-то. Все ставят усилители, чтобы увеличить мощность, понимаешь?

— А сколько видов раций существует?

— Ну, есть профессиональная и любительская.

— Это вы любительскую болтушкой называете?

Черт, черт. Ну, в этом году в Токио и снега!

Прежде чем Окабе успевает ответить, мужчина на том конце линии продолжает: Серьезно, вот опять снег пошел!

— «Си-Кью, Си-Кью, ля-ля-ля…» Вот это болтушка, да?

— Ага.

Сегодня утром у меня все электричество отрубилось, блин, ну и дерьмо, прикинь, как паршиво вышло, с ума сойти. Фары тю-тю, и нагреватель тю-тю, и тахометр тоже… Ничего не поделать было, ну, я и подался на шоссе.

— А кстати, что вообще означает это «Си-Кью»?

Конечно, с этой электрической фигней все проблемы враз исчезают в ту же секунду, как попросишь его заменить. Такие дела, приятель.