Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая - Рахман Бадалов

Теперь думаю, что подобное взаимное ироническое отношение, которое принимается обоими, и мужчиной, и женщиной, одно из важных условий сохранение психологического (душевного) комфорта в долгой семейной жизни.

Через образ жены по-своему понял смысл кантовских рассуждений о феномене и ноумене[112].

Женщина (не только женщина, но в данном случае речь о женщине) всегда «вещь в себе», или, точнее, «вещь сама по себе»[113].

Если вам повезёт, если хватит душевной отзывчивости, женщина будет раскрываться перед вами всё больше и больше, во всех случаях оставаясь «вещью самой по себе». Такой вот странный парадокс, будет раскрываться, если вы поверите в её глубинную непознаваемость. Будет раскрываться, ни капельки не исчерпывая себя как «вещь сама по себе».

Но как только вы возомните о себе, бог знает что, как только станете утверждать, что знаете женщину, жену, как облупленную, вы, возможно сами того не подозревая, будете натыкаться на вставные ящики.

Как только наступит предел вашей душевной отзывчивости, готовности к всё новому и новому узнаванию, в тот же миг всё для вас закончится.

«Вещь сама по себе» закроется от вас в своём неприступном коконе. Только и останется пускать в ход кулаки или поднимать крик на кухне.

…В самые последние дни жизни жены, попалась мне на глаза газета «Труд». Как она оказалась у нас в доме, кто её принёс, ума не приложу. Был бы мистиком, сказал бы, принёс сам Рок. В этой бывшей советской, а в те годы уже российской газете, натолкнулся на статью о повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»[114]. Статья меня чем-то зацепила, хотя в заторможенности тех дней, толком не понял, чем конкретно.

Потом, уже после, решил перечитать повесть. И мне стало страшно.

Если в духе вопросов Марселя Пруста[115] меня спросили, чтобы я сказал, представ пред Всевышним, я бы признался, не знаю, куда спрятаться от моего бездушия в те последние дни жены. Гложет и гложет.

Порой что-то во мне прорывается, начинаю кому-то рассказывать, но в главном не признаюсь. Не только потому, что стыдно, это само собой разумеется. Потому что знаю, бездушие тех дней не с неба свалилось, и нет у меня оснований кичиться своим умом, тонкостью чувств. Со «вставными ящиками» справиться так и не удалось.

Возможно, Лев Толстой проник в бездушие многих людей перед лицом смерти своих близких, бездушие не только мужчин, но и женщин.

Но, как всегда, за порогом «многих», всегда находятся «немногие», я не оказался в их числе.

Только и остаётся оправдываться, буквально повторять как слабое утешение, не ведал, что творил[116]…

Или ещё лучше, если хватит душевного здоровья, улыбнуться себе, не ангелу и не злодею.

Улыбнуться улыбкой Кабирии[117].

Насколько мой «феминизм» обусловлен опытом моей семейной жизни?

Как и в случае с бабушкой, развожу руками. Остаётся ретроспективно выстраивать одновременно мой мемориал, мои мемуары, и мою концепцию.

Конечно, больше концепцию, чем мемориал и мемуары, захлопывая створки перед посторонним взглядом.

В чём-то я прозрел уже в присутствии жены. Ещё больше позже, в её незримом присутствии-отсутствии. Достаточно сказать, что не только вся книга, но и мои публикации, которые собираюсь включить в книгу, написаны после смерти жены. И в связи с женой. Даже в тех случаях, когда те, о ком пишу, бесконечно далеки от неё.

И внимательный читатель, без труда обнаружит мою исповедь, хотя и без прямого высказывания.

Мне осталось сказать, что жена была из Баку, точнее из пригорода Баку, который мы вправе отнести к «апшеронскому культурному ландшафту».

Вольно или невольно она способствовала тому, что мне открылось «дыхание» этого культурного ландшафта. О «культурном ландшафте», в том числе об апшеронском «культурном ландшафте», поговорим чуть позже.

…любимая книга моего детства

Эта книгу храню до сих пор, хотя страшно обветшала, пожелтела, страницы рассыпались, пришлось, как в кокон, упрятать её в канцелярскую папку.

В те годы издавалась такая серия «роман-газета». В том же формате издавалась другая серия, «новинки детской литературы». Оба издания действительно были как газета, газетная бумага, тонкая обложка, большие тиражи.

В этой серии и была в 1946 году издана книга Рувима Фраермана[118] «Дальнее плавание» (тираж 150 000 экземпляров, цена 3 рубля). Любимая книга моего детства.

Фамилия смущала и тогда, ведь «фраер» в те годы означало то же, что сегодняшнее «лох». А тут вдруг целая фамилия, как признание в «лоховости». Другая особенность этой фамилии, тогда не бросалась в глаза.

Пытался прочесть эту книгу своим детям. Ничего не получилось, заскучали с первой же страницы. Попытался прочесть внукам. Тот же результат. Может быть ещё не вечер, может быть, успею ещё кого-то зацепить. Хотя надежды мало. Другие времена, другие вкусы.

По другой повести Фраермана «Дикая собака Динго или повесть о первой любви» в 1962 году был снят фильм «Дикая собака Динго»[119], который в те годы (годы оттепели) тепло был встречен зрителями и критиками. Несмотря на успех фильма, Фраермана Р. сейчас мало кто помнит.

Так что же меня, 10-ти летнего в те годы подростка, зацепило в «Дальнем плавании»?

Как случилось, что помню книгу до сих пор, через 68 лет (!)?

Что сохранилось в памяти?

Что в ней оказалось такого, что решил включить «любимую книгу детства» в контекст «моего феминизма»?

Книгу с тех пор не перечитывал, да и сейчас, не собираюсь перечитывать. Смешно старому человеку выносить приговор себе десятилетнему. Достаточно того, что просто смотрю на эту обложку, понимаю ее кондовую «советскость», но не могу не улыбнуться, то ли самой обложке, то ли самому себе, тогдашнему и теперешнему.

…Юная Анка в преддверии первого сентября испытывает неизъяснимое блаженство. Что-то прекрасное ждёт её впереди. К тому же должен вернуться с фронта её любимый учитель истории. Но как выяснится чуть позже, предчувствие радости её обмануло.

Учитель истории действительно вернулся, но со шрамом на лице. И этот шрам Анка не смогла пережить. Она затосковала, сама не понимая от чего, не смогла сама с собой справиться. Отличница стала плохо учиться, пропускать занятия. И только к концу учебного года (так запомнилось) преодолела свои психологические фобии. Повесть, конечно, должна была закончиться хеппи-эндом, не самоубийством же героини…

Перечитывать повесть не захотел, но не удержался, заглянул в самый конец повести, в самые последние её строки:

«…ибо юность всегда прекрасна, и ничто не заставляет нас так сильно любить её, как то, что с ней разлучает, – невозможность вернуться».

Признаемся финал (и не