Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слова князя уже облетели город. Глашатаи сообщали о веселии, словно уже договорились с Тангрой о погоде. Борис пересек двор внутренней крепости, вошел в капище. Дверь в южной стене вела к усыпальнице отца. Борис вошел туда, и его обдало сыростью. Мурашки поползли по коже. Он присел на край каменной плиты и мысленно заговорил с усопшим;
«Я пришел, отец».
Тишина как будто отозвалась
«Я ждал тебя...»
«Пришел сказать тебе, что мост готов, но я все еще боюсь ступить на него».
«Неуверенный глаз впустую сеет стрелы...»
«А если дрогнет рука?»
«Тем хуже. Неуверенный глаз и робкая рука — вот где кроется погибель».
«Что ж ты мне посоветуешь?»
«Живые учатся у мертвых только терпению и молчанию, сын...»
Борис встал, провел ладонью по лицу. Совет был неплох. На каменном столбе с надписью плясали отсветы огня. Греческие буквы опоясывали столб: «Один Тангра велик! Один Тангра бессмертен! Все, получившее жизнь от него, должно однажды исчезнуть. Имя того, кто лежит под сим камнем, хан-ювиги Пресиян, сын Звиницы. Простри свою милость над его могилой, укрась его жилище в стране праведных. Он жил и умер твоим человеком...»
Когда он был похоронен, Борис знал и не стал читать дальше. Вновь провел он ладонью по лицу и пошел обратно. Его шаги гулко отозвались в тишине святилища. Одни из жрецов перед входом вышел ему навстречу и быстро завязал узелок в бороде — чтобы зло не постигло князя, чтобы укротить злые силы, идущие за человеком. Странная религия, сложенная из преданий, обогащаемая невежеством, не видящая жизни и ненужная времени. И с этой религией он хочет встать рядом с большими властелинами... Невозможно!
Вне усыпальницы буйствовала жизнь, деревья тянулись к солнцу, ветер резвился, гулял в травах, срывая лепестки цветов. Стая воробьев вдруг слетела с крыши дворца, подняла столбик пыли у ног князя и дружно умчалась, унося с собой веселое щебетание. Стражи смотрели с высоких крепостных стен вдаль — следили за табунами. Конюхи гнали их длинными кнутами и размахивали арканами.
Они ловили коней для скачек.
В этот день князь разрешил нарушить древний закон — седлать коней только во время войны. Он сам нарушил его, обещав дать двадцать необъезженных лошадей из одного табуна. Между стеной и большим земляным валом повара проворно расстилали скатерти, готовясь к общему пиру. Из домов и шатров высыпал веселый народ, неся с собой подушки или треногие табуреты. На самом верху вала слепой годулар пел песню. Борис остановил свиту и прислушался.
Песня была старой, знакомой с детства. Мать проклинает землю, потому что та засыпала след ее сына, проклинает солнце, которое высушило траву, и из-за этого потерялся след ее сына, проклинает облако, так как оно обрушило ливень на землю и залило след ее сына. И может быть, поэтому сын не возвращается домой. Ибо нет его следа, который привел бы его назад к матери... Борис подошел, достал из кожанок мошны на широком поясе византийскую монету и бросил ее в короб годулара. Услышав непривычный звук, годулар вздрогнул, и мелодия сбилась.
Колобар, проводник по дорогам, стал теперь проводником к месту пира; он расталкивал людей и вел знатных к зеленому лугу, уставленному богатейшими яствами, вокруг которых пестрели цветные подушки. Место Бориса было обособлено и возвышалось над остальными. Он поднял первую чашу кумыса — пир начался.
3
Феодора вдруг постарела: все потеряно, она всего лишь тень, никому не нужная и никого не привлекающая. Все искали опоры у ее всемогущего брата Варды, подлинного властелина. Его мир стал миром ее сына — императора. И, увы, не было ложью то, о чем тайно поговаривали: Варда увлек сына на скверный путь. Михаил потерял всякое человеческое достоинство. Слухи, доходившие до Феодоры, отзывались в материнском сердце глубокой болью. Она перестала тревожиться даже за престол. Мать была не в состоянии примириться с тем, что происходило во дворце. Слухи об оргиях в просторных императорских опочивальнях выходили за пределы стен. Молодой император был полностью развращен. Он начал наряжаться, как кокотки из харчевен, в присутствии Варды стоял, словно влюбленная девица, готовая на все, а в голосе его слышались слащавые нотки. Феодора решилась на встречу с Вардой. Два раза Феодора посылала слуг с приглашением посетить ее, два раза Варда отказывал без объяснений.
И Феодора, подавив гнев, пошла к нему сама. Сначала он не хотел ее принять, но, поняв, что она не уйдет, велел впустить. Феодора намеревалась припомнить ему кое-что и ясно показать пропасть между их положением в обществе, но его презрительно-холодное поведение вернуло ее на землю. Теперь она надеялась хотя бы устрашить его упреками, горькими слезами, однако и от этого пришлось отказаться. Варда принял ее, полулежа на пестром диване, в сарацинском халате, в шлепанцах на босу ногу. Когда Феодора вошла, он отложил сочинение Аристотеля и, не меняя положения тела, вопрошающе поднял брови. Она хорошо знала грубость, нахальство и бесцеремонность брата, но так обращались с ней впервые в жизни. Даже ее муж не разрешал себе таких вольностей в ее присутствия. Императрица чуть было не повернула назад, но горе, которое привело ее сюда, было сильнее. Она скользнула взглядом по его волосатым ногам, видневшимся из-под халата, и процедила сквозь зубы:
— Не ценишь достоинства императрицы — уважай хоть свою сестру!
Это вступление, казалось ей, должно было смутить его, но Варда отнесся к нему, как к жужжанию ничтожной мушки, летающей по комнате. Он приподнял ногу, похлопал по парчовому шлепанцу и ничего не ответил. Это движение было столь обидным, что императрица вспыхнула. Ее рука в тяжелых перстнях гневно сжалась, ногти впились в ладонь. Мгновение, и Феодора почти готова была с визгом броситься на этого варвара, позволяющего себе так унижать ее, но сказалась привычка владеть собой — императрица стиснула зубы и отвела взгляд от отвратительного парчового шлепанца. Только одна яростная слеза повисла на ее длинных ресницах, Феодора стряхнула ее и голосом, не предвещавшим ничего хорошего, сказала:
— Не боишься всевышнего?..
По-видимому, этот вопрос дошел до ленивого сознания Варды. Он сел и, вперив в нее тяжелый взгляд больших глаз, которые казались еще больше от теней под ними, спросил:
— Ты что, поучать пришла?
— Что со стеной, что с тобой говорить, — сказала Феодора, пренебрежительно поджав губы, — Другое интересует меня, и ты знаешь, что...
— Я не привык гадать.
— Знаю! Знаю!.. Гадать-то не умеешь, но блудить — такого второго поискать!
— И ты будешь меня судить за это? — спросил он, взглядом указав на свой пах.
Императрица, покраснев, попятилась к двери и оперлась рукой о стену.
— О сыне моем хоть подумай...
— Твой сын уже не маленький, — возразил Варда и снова улегся на диване. — Каждый сам себе выбирает удовольствия. Иди спроси, плохо ли ему.
Этот наглый ответ просто раздавил Феодору. Машинально нащупав дверь, она вышла. Пока спускалась по лестнице, ярость растаяла, и внутри осталась пустота, одна пустота. Значит, правдой были слухи о сыне, а она так надеялась, что они не подтвердятся! Чудовище, которым оказался родной брат, даже не трудилось прикрыть свое преступление какой-нибудь удобной ложью. Михаил, ее надежда, единственный сын, потерян безвозвратно, пал так низко, что спасти его невозможно. И в его руках находится судьба империи! Феодора не простит брату этого унижения и подлости. Покачиваясь в своей богатой коляске, она молчала всю обратную дорогу, стиснув зубы, нахмурив брови, с лицом, белым от ярости... Нет, никогда не простит! И если удастся дело, задуманное с Феоктистом, горе Варде! Она велит тогда вывести его на центральную площадь и резать на куски — пусть он тоже сын ее матери, пусть одна и та же грудь когда-то вскормила их! Жизнь уже бесповоротно разделила их, ничто более их не связывало. Он отнял у нее империю, отнял сына, лишил чувства собственного достоинства, унизил ее. Разве это брат?! Такого брата она рада бы повесить или завязать в мешок и — в воду Золотого Рога. И после того, как он захлебнется, надо петь гимны от радости, что не только себя, но и народ свой избавила она от этого исчадия ада.
Феодора поднялась по лестнице, пересекла приемную с красивым мозаичным полом и, отдернув занавеску своей молельни, опустилась на колени. Ее фигура в сумерках выглядела как статуя из черного мрамора; и как только не отнялись эти колени, как не устали поднятые руки, как не пересохли тонкие губы, шептавшие молитвы-проклятия, в которых пылало единственное желание — смерть брату и врагу, смерть!..
В конце моления Феодора была готова на самое страшное — бороться, будь что будет. Она вышла в приемную, позвала одного из верных слуг и велела найти логофета. Феоктист должен ускорить дело, пока не поздно. По всему видно, что Варда не желает ей добра и если все еще не гонит из дворца, то делает это по какой-то странной снисходительности. Однако после сегодняшней встречи от него нельзя больше ждать снисхождения и милости. При первом же удобном случае он навсегда устранит ее со своей дороги. Поняв это, императрица ужаснулась. Сначала пришла мысль о дочерях. Старшая, Фекла, была женой Сергия — доброго безликого человека, занимавшего видное положение в византийской иерархии. На него императрица не рассчитывала и не надеялась, но он хорошо относился к Фекле, уважал ее, и мать могла о ней не тревожиться. Боялась она за младших: за Анну, Анастасию, Пульхерию, Марию. Если Варда поднимет на нее руку, они также окажутся в опасности; тогда можно было бы просить бога только об одном — чтобы брат не применил самую жестокую кару, столь любимую императорскими палачами, — выжигание глаз. Она успокаивала себя тем, что до сих пор женщин так не казнили. И все-таки гораздо лучше будет, если она его, а не он ее поставит на это место. Орудие казни уже раскалено в руках палача. Феодора в этом не сомневалась, теперь важно, кто кого опередит и первым доберется до каленого железа. Императрица вновь почувствовала себя решительной, неукротимой властительницей, которая ни перед чем не остановится ради власти, принадлежащей ей по праву. Приход Феоктиста прибавил ей сил. Он был из тех, кто предусматривает все до мелочей. Она рассказала ему, как она встревожена и возмущена, и приготовилась слушать.
