Семейный архив - Юрий Герт

В чужую страну — в пятьдесят.

И:

Я жил, как положено, —дома,

На родине, с нею не врозь,

И резал ножом по живому,

Когда расставаться пришлось...

Здесь радостно пляшут у края,

Не веря глазам и тоске,

Где медленно я подыхаю

В прекрасном своем далеке...

«Кто мы? Откуда? Куда идем?..»

Вопрос этот гвоздил меня все эти годы. Я не мог согласиться с теми, кто с презрением, с ядовитой ухмылкой, с то ли наигранным, то ли совершенно искренним отвращением отворачивался от страны, с которой была связана молодость, работа, друзья, жизнь... И я не мог благословлять ее, эту страну, с пробудившимся в ней антисемитизмом, с удовольствием избавившуюся от нас — и тех, кто любил ее, и тех, кто ее ненавидел; тех, кто стремился принести ей хоть какое-то благо — и тех, кто думал только о своем кармане, своей собственной шкуре... Все мы были для нее — одно.

Что же такое мы есть? Там, на своей родине, оказавшиеся чужими — и чужие здесь, в Америке — и по языку, и по культуре, и по той роли — «беженец!» — на которую обречены... Кто мы?.. Евреи?.. Но что такое — еврей?.. «Спасибо антисемитам, — говорят некоторые, — это они помогли нам сохранить свое еврейство». Так ли это?..

А Израиль, с его мозаикой происхождений, культур, менталитетов? Марроканские, йеменские, сефарды, ашкенази, живущие на Земле Обетованной, дети израильтян и сами отцы и матери там родившихся?.. Взаимные трения, иногда — неприязнь, доходящая до ненависти — и все это внутри одного народа... Еще годы и годы пройдут, пока он сольется в одно, станет единым народом, единой нацией, единой страной...

Так кто же мы, евреи из СССР, беженцы, рефьюджи, ныне обитающие в Америке?.. Я писал рассказы, маленькие повести, чтобы уяснить для себя, что мы есть, чем были... Марк Поповский связал меня с Игорем Капланом, издателем, живущим в Филадельфии, аттестуя его как доброго, порядочного человека. Таким он и оказался. В ежегоднике «Побережье» я печатал свои вещи с 1994 года (не получая, понятно, гонорара, что представлялось чем-то несуразным по сравнению с тем, к чему мы привыкли в Союзе). Но и это было некоей отдушиной — публикация раз в год... Кроме того кое-какие мои рассказы печатала «Панорама», кое-что — «Еврейский мир». Но мне хотелось объединить их в книге, и Каплан взялся ее издать.

Книжка вышла спустя год, внешне похожая на обыкновенную общую тетрадь, с белой бумажной обложкой и набранном на компьютере заголовком: «Северное сияние». Заголовок — спокойный, не рекламный, не бьющий в глаза — придумала Аня (в соответствии с заглавием включенной в сборник повести). Тираж книжки был умопомрачительный: 200 экземпляров. И это после моего первого романа, изданного тиражом в 210 000 экземпляров, после стотысячных тиражей, естественных для Союза... Стоило издание книжки 900 долларов — для нас это была огромная сумма. Часть ее удалось выручить за счет присылаемых чеков по 7 долларов — с просьбой прислать один экземпляр. «Еврейский мир» опубликовал один из рассказов плюс адрес автора и цену заказа...

Так или иначе, но в Америке, оказалось, можно издавать книги, не оглядываясь на Комитет по печати, на ЦК, на цензуру, на редактора — первого и самого придирчивого политического надсмотрщика... В книжку вошли два рассказа, пролежавшие у меня в столе больше тридцати лет — как и все остальное «на еврейскую тему»... Но кто станет читать их — здесь? Они были нужны там... И «Эллины»... Чтобы издать их, необходима куча денег. Но где их взять?.. 

Если бы я не был агностиком, то я бы должен был поверить в Бога, в божественное провидение... Это оно, а никакая не случайность, послало к нам в Кливленд Саню Авербуха. Другого объяснения, как ни крути, я не нахожу.........И вот мы сидим в Америке, в Кливленде, и говорим о Караганде... Что-то невероятное, фантастическое грезится мне в этом факте. Я переворачиваю время, нашу жизнь, как подзорную трубу, и прикладываю к глазам обратной стороной. И что же?.. Малышка-Маринка, вцепившаяся в поручень своей деревянной кроватки пухлой ручонкой... Промерзшие окна, покрытые инеем в палец толщиной... Аня, со светлорыжей, как будто солнечным лучом увитой головкой, ставит на стол скудно-аппетитную закуску — винегрет с горошком, свеклой и луком, горячую, окутанную парком картошку... Санька, юнец девятнадцати-двадцати лет, трет ладонь о ладонь свои одесские, не привыкшие к тридцатиградусному холоду руки, ноздри на его красивом лице хищно вздрагивают, ловя винегретно-картофельный аромат... Могли мы тогда думать, что спустя... не годы, а жизнь... мы снова встретимся в Кливленде, штат Огайо?.. И на столе, разделяющем кухонную площадку и ливингрумм, Аня поставит все тот же салат, специально сооруженный для Саньки, мы с нею есть его не можем, и дымящуюся картошку, которую мы едим?.. И Санька — так, по старой привычке, мы его именуем, — Санька будет сидеть напротив — все с теми же карими, горячими, но слегка усталыми, без веселого блеска глазами, с окаймляющей лицо седоватой бородой, только голос у него будет все тот же, одесский, ломкий, напевный, с подвывом в особенно эмоциональных местах... До сих пор помнил я коротенькое, незатейливое Санькино стихотворение, напечатанное в «Комсомольце Караганды», — может быть потому, что в моем воображении связано оно было с моим отцом:

Не верю!

В грудь кулаком себя бия,

Он ловко

Делает карьеру:

«Отчизна!

Мать!

Любовь моя!

Клянусь!»

А я ему не верю!

Я вспоминаю тех бойцов,

Что жизнь

За Родину отдали.

Не говорили громких слов,

А просто шли

И умирали.

О Господи!.. Было ли это?.. С кем — с нами?.. Когда, где, в каком сне? Или то, что сейчас, нам только снится?.. Или мы во сне видим Караганду, Володю Берденникова, Манделя, в которого Санька в ту пору был просто влюблен?..

У него была бурная жизнь. Он приехал (репатриировался, так там говорят!) в 1971 году. Занимался историей российского еврейства, публиковал свои работы на иврите и английском, вел по «Голосу Израиля» передачу «Недельная глава Торы», жил и работал в кибуце, участвовал в войне Судного дня, в Ливанской войне 1982 года...

О чем мы говорили все четыре дня, которые он прожил у нас?.. Разумеется, об Израиле, о еврействе, перескакивая с войны Йом-Кипур к Булату Окуджаве, которого впервые мы услышали в магнитофонной записи в Караганде, говорили о моем романе «Кто, если не ты?..», который Санька читал еще в рукописи, и о всемирном антисемитизме. Его поразили мои слова о том, что каждый уважающий себя еврей должен жить в Израиле. Видно, Санька ждал от меня иного... Но я объяснил ему, почему мы очутились в Америке, и дал прочитать «Эллинов и иудеев» — опять же в рукописи, как некогда «Кто, если не ты?..»