Слепое пятно (СИ) - "Двое из Ада"

Сколько прошло с их знакомства? Лев не мог узнать себя даже в зеркале по утрам, умывая лицо холодной водой. Богданов считал, что он совершенный прагматик, не нуждающийся в чувственном аспекте, изолированный от житейских страстей. Это работало, пока внутренний демон, жаждущий плоти, не извратил идеальную схему. И вот Лев — мечтательный романтик, которому не чуждо обманывать систему, чтобы вырвать свой кусок тепла любыми аморальными путями. Он помнил первый раз, когда Антон переступил порог «психологического кабинета». Такой ладный, такой правильный, такой безобразно молодой и беззаботно красивый, что страшно было дотрагиваться до нежной кожи. Лев помнил, как Антон впервые вспыхнул в руках. Но даже лучше этого помнил, как впервые увидел горящий взгляд серых глаз на собеседовании, адресованный даже не самому Богданову, но ранивший в самую сердцевину. Теперь Лев по праву мог назвать себя бесконечно влюбленным и готовым все отдать за то, чтобы открывать каждый день глаза пораньше и видеть, как сладко спит его единственная мера совести.

«Выходит, деньги — это не кровь. Не все», — думал Богданов, удивляясь, как без них жажда жизни переполняла его. Нанесенные раны быстро затягивались, а новые законы существования хотелось поскорее проверить на прочность. «И не они двигали мной», — запоздало осознавал Лев, вспоминая, что в первую очередь ему хотелось создать для сестры идеальные условия, защитить. Конечно, без достатка жить было сложнее. Но без человека деньги — бесполезная бумажка. А смысл в чем? Куда бежал столько лет? Чем взвешивал суть и правду? Зачем?

Богданов не знал ответа ни на один вопрос, который ставил перед собой сегодня. Зато он точно знал, что Антон лежит с утра на животе, и, если хорошенько постараться, можно усесться на него сверху и зацеловать вдоволь шею и плечи, собирая губами утреннюю влажность кожи.

— Я позвонил Лехе. Теперь у меня есть работа, — шептал Лев. Внутри недовольно шевельнулось ощущение неполноценности и страхи за ним, которые успешно поселил в душе Валентин, но Богданов попытался задавить их в зародыше. Он должен справиться. Он откупился от отчима, отдал ему все и теперь должен был оправиться и восстановиться. — Доброе утро.

Антон шумно и глубоко вздохнул, делая положенный для запуска мышления глоток кислорода, и с довольным мычанием улыбнулся. Он попытался было перевернуться и встать, но явно только теперь понял, что укрыт не одним одеялом.

— Вот это правда доброе!.. Я верил в тебя, Лев. И что, сегодня, значит, первый рабочий вечер? — сипло спросонья переспросил Горячев.

— Верил в то, что твой друг возьмет меня на работу? Да, Антон, со звонком мне было справиться очень сложно, — хохотал Лев, покусывая чужое ухо. — Да, первый рабочий вечер. Как думаешь, мне устроят собеседование, как будущему зятю? Что, как, какие планы у вас на моего сына, — Богданов опустился губами ниже, исследуя ровную линию позвоночника и попутно стягивая одеяло.

— Мне кажется, уже поздно спрашивать, — вторил смехом Антон. — К тому же я большой мальчик… Зато точно знаю, что буду делать я. Сегодня, значит, допоздна отдыхаю в «Бермуде» и праздную… Потом утром воскресенья у меня есть все шансы встать раньше тебя в кои-то веки… А до того встретить ночью с работы…

— Да у тебя прямо все расписано, Антон, — заговорщически зашептал Богданов, сползая с бедер Горячева и увлекая за собой одеяло. Вот оно дошло до поясницы, а Лев замер в немом восторге.

Как и всегда, Антон спал без одежды. Как и всегда, по утрам он оказывался бесконтрольно чувственным, легко возбудимым, податливым. Богданов за множество дней и ночей, полных огня, научился различать две ипостаси своего любовника: ту, в которой он еще беспокоился о том, что делает и как выглядит, и ту, в которой превращался в чистое, концентрированное, безотчетное желание. Она-то и правила бал в первые минуты пробуждения, когда сонный разум не в состоянии контролировать ощущения. Она-то и стонала губами Антона, раскрывала бедра, не давала сдерживать оргазмы и требовала еще больше, еще сильнее. «Сильнее», — так исступленно шептал Горячев, вновь зарываясь лицом и руками в подушку. «Сильнее», — молил он, не находя в теле силы даже для того, чтобы стоять на коленях. «Сильнее», — запинаясь, выдыхал в последние секунды, когда Лев, грубо хватаясь за лицо и вжимая пальцы в щеки, забирал Антоновы губы своими.

И сильнее становилась вера в новый день.

Постепенно Богданов привыкал к новому быту, хотя притереться с урезанным бюджетом долго не мог. Зато в маленькой квартире даже время, казалось, текло иначе. Неторопливо занимаясь делами, можно было успеть больше; не имея нужды ездить постоянно в офис — сэкономить еще. Когда Антону нужно было поработать, он просто закрывался с ноутбуком на балконе, но вместе с тем он дарил Льву целый мир, заключенный в одной комнате и кухне. Богданов узнал, что если распотрошить по-дизайнерски аккуратные книжные полки возле кровати, то в строгих рядах литературных томов и журналов можно найти пару толстых фотоальбомов, в которых хранилась целая история становления семьи, любви и дружбы: первая часть охватила период со школьной скамьи и до окончания университета, вторая — все, что после. Там на последних страницах были и фото с Богдановыми — со дня рождения Антона. Были и со Львом — снятые Романом утренние сонные нежности, поцелуй на крыше — и даже самое первое фото, присланное Горячеву, с рукой, оказалось среди них. Лев улыбнулся такому стремлению коллекционировать воспоминания и понял, что Антона он мог искренне назвать хранителем очага. И хотя это открытие было очень приятным, Богданова больше увлекло самое начало. Детство.

Если Антон хотел фотографиями вымостить жизнь, то выбирал он лишь те мгновения и тех людей, которыми точно дорожил. Первый том открывался свадьбой родителей. Молодой отец Горячева вполне мог претендовать на звание секс-символа тех времен, но Богданов заметил, что лицом Антон был не так уж сильно на него похож. Евгений Горячев красовался широкими плечами и настоящей мужественной крепостью, высоким ростом, но был сдобрен приятной округлостью форм, которая, правда, представляла и его характер каким-то покатым, неустойчивым. Породу и многие черты Антон позаимствовал у тонкой, но сильной женщины, стоявшей рядом. У матери. Под фото было написано только имя — Виктория. На выцветшем снимке горели глаза знакомого разреза, в улыбке читался задор и уверенность, искренность, лишенная порочности, в осанке — внутренний стержень. Легко можно было проанализировать, как сложилась такая пара и кто в ней играл ведущую роль.

За поворотом Виктория, иногда в присутствии мужа, уже купала маленького Горячева в ванной (тот не избавился от классического детского фото голышом), читала ему книгу, вбегала следом во вспененную морскую волну… Потом была линейка и первый класс, а на ней — очень сурово хмурящий брови семилетний Антон, глядящий на фотографа с нескрываемым предосуждением; момент, на котором Горячев протягивает букет какой-то школьной зазнобе, одновременно дергая за косу так, что девчонка едва не ныряла носом в цветы; Новый год — и они вместе с Владом в костюмах волка и зайчика (Вовин, впрочем, легче сошел бы за веточку — таким он казался невесомым) под елкой. А затем прошел буквально год, и мать Антона со страниц исчезла. Снимки вообще стали реже, будто до окончания средней школы он почти и не жил. Порой только появлялся в компании Влада и его семьи; на матах в детской спортивной школе с первыми грамотами; затем в прихожей весь в синяках с котом на руках — подпись гласила, что двенадцатилетний Горячев его спас от шпаны. Дальше оставались только выпускные девятого и одиннадцатого класса, на которых уже окрепший и близкий Льву Антон, несмотря на костюм с иголочки и завидный для юноши лоск, хранил во взгляде что-то неприятное и недоброе, да еще явно разбавленное первыми крутыми пьянками.

Начиная со студпосвята все потихоньку выправилось, стало как у всех — и как можно было ожидать от него и Влада, Лехи, Алены. Иногда Лев встречал в воспоминаниях Антона и каких-то других людей — одногруппников и товарищей по спортклубу, девушек, — и абстрактные снимки с видами мест, в которых приходилось бывать, или предметов, которые имели некое значение. Всего этого было много, потому что, очевидно, именно тогда Горячев начал фотографировать сам. Но родители пропали совсем. Богданов не находил даже «исправленных» кадров вроде тех, что были у них с Еленой. Семья у Антона собралась другая, о ней он и рассказывал. Лев нахмурил брови, пытаясь проанализировать полученную информацию, но пошел по самому простому пути — решил спросить.