Том 2. 1960-1962 - Аркадий Стругацкий

Беркова: Итак, что имеется в виду, когда вы утверждаете, что книга на низком уровне?

Ильин: Книга очень сложна.

Б. ― В чем же? Она содержит закрытые сведения?

И. ― Нет, что вы…

Б. ― В ней есть утверждения, противоречащие нашим взглядам на науку и технику?

И. ― Нет, об этом в заключении не сказано.

Б. ― Так при чем же здесь низкий уровень?

И. ― Имеется в виду низкий литературный уровень.

Б. ― Об этом судить не Главатому, но что же, все–таки, имеется в виду?

И. ― В книге употребляется много сложных научно– технических терминов, которые непонятны рядовому читателю.

Б. ― Например?

И. ― Ну… всякие. Вот например есть термин, который, может, и употребляется среди узких специалистов, ко массам он непонятен.

Б. ― Какой именно?

И. ― Сейчас вспомню. А… Абра… Ага, вот. Абракадабра. (Помнишь, Боб? «Это не сигналы, это абракадабра»)

Б.(сдерживаясь) ― Это не научный термин. А еще?

И. ― Еще например есть термин… Ки… Кибер.

Б. ― Вы слыхали про такую науку ― кибернетику?

И. ― Слыхал.

Б, ― Вот это слово от этой науки.

И. ― Вот я и говорю ― не всем будет понятно.

Б. ― И все остальные ваши замечания в таком вот духе?

И. ― Да.

Беркова вернулась в Детгиз, доложила Компанийцу, тот сейчас же позвонил в Главлит, и через час мы с Берковой пошли в Главлит и забрали «В». Сразу же отдали в производство. Вот и все.

Вот и все, что я хотел тебе сообщить. Здорово, правда? Почти три месяца нервотрепки, остановка производства, убыток в несколько тысяч…» Это было наше первое серьезное столкновение с машиной цензуры, причем, заметьте, не с Главлитом даже, а лишь с дочерним его филиалом. Мы тогда с огромным облегчением перевели дух, но мы и представления еще не имели, каково это бывает НА САМОМ ДЕЛЕ.

Вообще надо признать, что «Возвращение» совсем немного пострадало от идеологической правки и ― только на редакционно–издательском уровне. Высшие инстанции, слава богу, не вмешивались. Во–первых, не та была фигура АБС, чтобы ими интересовались идеологические вожди, во–вторых, к фантастике относились в те времена вполне пренебрежительно, да и сами времена, повторяю, были чертовски либеральные.

Однако парочку–другую «лакейских» абзацев мне–таки пришлось из повести выбросить, готовя ее к настоящему изданию. И первой же жертвой чистки стала многометровая статуя Ленина, установленная над Свердловском XXII века по настоятельной просьбе высшего редакционного начальства ― таким образом начальство хотело установить преемственность между сегодняшним и завтрашним днем. Мы, помнится, покривились, но вставку сделали. Кривились мы не потому, что имели что–нибудь против вождя мировой революции, наоборот, мы были о нем самого высокого мнения. Но от всех этих статуй, лозунгов и развевающихся знамен несло таким идеологическим подхалимажем, что естественное наше чувство литературного вкуса было покороблено и оскорблено.

Внимательному читателю надлежит иметь в виду, что подготавливая это издание, я выбросил из старого «советского» текста все то, что мы оказались ВЫНУЖДЕНЫ вписать, но оставил в неприкосновенности все идеологические благоглупости, которые вставлены были авторами добровольно, так сказать, по зову сердца. Как никак, а мы были человеками своего времени, наверное, не самыми глупыми, но уж отнюдь и не самыми умными среди своих современников. Слова «коммунизм», «коммунист», «коммунары» ― многое значили для нас тогда. В частности, они означали светлую цель и чистоту помыслов. Нам понадобился добрый десяток лет, чтобы понять суть дела. Понять, что «наш» коммунизм и коммунизм товарища Суслова ― не имеют между собой ничего общего. Что коммунист и член КПСС ― понятия, как правило, несовместимые. Что между советским коммунистом и коммунизмом в нашем понимании общего не больше, чем между очковой змеей и интеллигенцией. Впрочем, все это было еще впереди. А тогда, в самом начале 60–х, слово «коммунизм» было для нас словом прозрачным, сверкающим, АБСОЛЮТНЫМ, и обозначало оно МИР, В КОТОРОМ ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ И РАБОТАТЬ.

«Возвращением» начался длинный цикл романов и повестей, действующими лицами которых были «люди Полудня». В романе был создан фон, декорация, неплохо продуманный мир ― сцена, на которой сам Бог велел нам разыгрывать представления, которые невозможно было по целому ряду причин и соображений разыграть в декорациях обычной, сегодняшней, реальной жизни. Мир Полудня родился, и авторы вступили в него, чтобы не покидать этого мира долгие три десятка лет.

«СТАЖЕРЫ»

Я не берусь назвать, даже с точностью до полугода, время, когда впервые мы заговорили об этом романе. В письме АН от 25.11.1960 я нашел строчку: «…Пора приступать и к «Стажеру». Я начну с начала декабря. <…> сейчас я освободился и готов к работе».

Судя по всему тогда же была подана некая заявка на новый роман под таким названием в «Молодую Гвардию», но начать работу никак не удавалось ― мы еще вовсю продолжали работать над «Возвращением». 19.03.61 ― АН: «…Теперь о стажерстве. Ты зря взялся сейчас за восьмое небо. Давай все–таки делать стажера. Идея вот какая. Надо написать хорошую историю пацана–стажера (безотносительно к его профессии) в столкновении с людьми и обстоятельствами. Фантастика ― только фон. Соответственно создать и новый план на фоне плана формального, который у нас уже есть. Дать образ удачливого смелого веселого парня. Можно или нет? Я вот–вот начну. Если хочешь, пиши «Седьмое небо», а я «Стажера». А потом ― взяли! ― и сделали сразу две вещи. А?» Из этого письма следует, что у нас уже был тогда некий план нового романа и что этот роман назывался «Стажер». Как выглядел этот план, этого история нам не сохранила, а вот что касается «Седьмого (оно же ― восьмое) неба», то так мы называли сначала роман о магах XX века, впоследствии получивший условное название «Маги», а в конце концов ― «Понедельник начинается в субботу».

Вообще–то, надо признать, что со «Стажером» этим мы не слишком долго запрягали, но еще быстрее ехали ― 1–2 мая в Ленинграде «составили более или менее окончательный план «Стажера» ― весьма развернутый и с эмбрионами эпизодов». А уже 23.07 АН пишет: «…»Стажера» в «Мол. Гв.» сдал, пока, конечно, никаких известий нет». Роман был написан единым духом и за один присест в мае–июне 1961–го. Это было время, когда нам ничего не стоило писать по десять–двенадцать страниц черновика в день и так ― на протяжении месяца, каждодневно, без уик–эндов и перерывов. Хорошее было время!

Впрочем, работа с романом (или повестью? никогда не понимал этих градаций) на самом деле продолжалась еще долго, до самого конца 1961–го. Осенью 61–го произошла смена названия. Насколько я помню, дело было в том, что многочисленные рецензенты (как штатные, так и доброхоты) дружно упрекали нас за то, что роман получился у нас про что угодно, но никак не про мальчика–стажера. Коренное же изменение названия было невозможно по причинам, уже привычным: заявка, редакционный план, издательский план ― везде стоит уже черным по белому «Стажер», менять нельзя, ни–ни, ни в коем случае, и думать не могите!.. «Букву, однако же, одну только букву изменить можно?»