Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

В последнее время Лаврентий непрестанно спрашивал: когда же мы отправимся? Он опасался, как бы новый патриарх Стефан не помешал им в решающий момент, поскольку они были не просто византийскими священнослужителями, а приверженцами и сеятелями славянского слова. Но Стефан еще не мог понять церковных дел, и он задержал бы их, если бы ему это подсказал кто-нибудь более умный и хитрый. Юноше с патриаршим жезлом было далеко до дальновидного, мудрого Фотия. Стефан не знал, чего хочет сам, не знал, чего надо требовать от божьего стада и просить у всевышнего. Он все еще продолжал радоваться своему возвеличению, но делать ничего не делал. Опытные архиепископы и епископы не очень-то старались его поучать, они предпочитали иметь такого вот патриарха, чтобы властвовать свободно на своих землях и в своих городах. Они изумлялись: Лев VI вроде считался человеком умным, а допустил такое кощунство над константинопольской церковью.

Вопреки желанию уехать поскорее Симеон чувствовал, что время связало его с Константинополем невидимыми нитями. Мир не был столь безлик, как это думалось поначалу. У юноши завязалось очень много знакомств. Знатные семейства не упускали повода пригласить его к себе. Сына болгарского князя Бориса-Михаила с нетерпением ждали в каждом доме и смотрели на него с большим интересом. Византийцы заочно создали себе очень странное представление о Симеоне — оно было результатом многолетней ненависти к болгарам — и потому ожидали увидеть невзрачного юношу, грубого и невоспитанного, но бывали поражены его учтивым поведением, безупречным греческим языком и обширными знаниями. Симеон обладал цепким умом, и все прочитанное прочно запоминалось им. Иногда он ловил себя на том, что даже знания, которые по сути своей мертвы и никогда ему не пригодятся, продолжают, не затуманенные временем, храниться в его памяти. Познания Симеона заставляли византийцев удивленно переглядываться. Многие не могли поверить собственным Глазам и ушам и с византийским упорством старались найти в его роду греческого предка, чтобы таким образом поддержать старое представление, что болгарин простоват, груб и что он может приобрести ученость и хорошие манеры, лишь если в его жилах течет византийская кровь. Расспросы об отце и матери Симеона ничего им не дали. Но невзирая на это, они не замедлили распустить слух, что он наполовину грек. Симеон постепенно убеждался, что в кругах знати любезная улыбка еще ни о чем не говорит, гораздо больше можно понять по взглядам. В них наряду с коварством он видел и настойчивое любопытство. Особенно во взглядах женщин. Первая женщина, которая тайком открыла ему дверь, была жена друнгария Евстафия. Симеон долго колебался, стоит ли ему идти. Боялся, не ловушка ли это. Друнгарий отбыл с войском на Италийский полуостров на третий год после их свадьбы, и молодая жена не смогла вынести одиночества. Ее служанка протоптала тропинку к дому Симеона, беспрестанно нося ему записки. Агапи встретила его на одном из приемов, устроенном императрицей. Красивый молодой человек ее пленил, блеск его черных глаз проник ей в душу, и она делала все возможное, чтобы привлечь его внимание. На этом приеме они разговаривали мало, и разговор касался учения в Магнавре и преподавателей. Но Агапи была очень далека от забот и занятий учеников императорской школы. Симеон быстро понял строй ее мыслей, и его шутка по поводу прически одной слишком грузной дамы помогла им найти общий язык. Так возникла первая тайна, побудившая их чувствовать себя заговорщиками. Этикет не позволял замужней даме долго разговаривать с молодым мужчиной, и они разошлись, но в любом месте просторного зала Симеон чувствовал на себе взгляд Агапи. И вскоре от нее пришла записка. Однако он решился лишь после третьего приглашения. Он вошел в дом друнгария через потайную дверцу вслед за служанкой, что приносила записки. Нескоро он забудет это путешествие: у него все время было ощущение, что за ним отовсюду следят невидимые глаза. Служанка довела его до какой-то комнаты, приложила палец к губам: мол, ни о чем не спрашивай — и показала на дверь. Симеон открыл ее, и первое, что увидел, было пламя свечи, а со свечой — она. На ней было что-то совсем легкое и прозрачное, и отблеск пламени боязливо трепетал на полуобнаженной ноге. Она стояла и спокойно рассматривала его, а ему был виден лишь круг света, золотившего ее грудь и ногу. Вдруг Агапи подалась вперед. В темноте одежда ее чуть слышно шуршала, будто она шла по осеннему лесу. Руки ее были нежными и мягкими, эту нежность Симеон будет помнить всю жизнь... Они не разговаривали. Оба понимали, что свело их вместе, а краденое время бежит очень быстро. Симеон остался у нее до поздней ночи. Есть такой момент перед рассветом, когда небо становится темным и тяжелым. Он быстро шел по улице; люди еще спали, но их скорое пробуждение чувствовалось по еле слышным звукам. В лавках за запертыми дверьми было тихо, но кое-где огонек свечи уже проникал сквозь щели оконных ставен: был базарный день, и торговцы начинали подготавливать свой товар.

Симеон не знал, как отнестись к тому, что с ним случилось, — как к счастью или как к безрассудному поступку.

Он очень устал от ласк Агапи, тупое безразличие овладело им, и, если бы не близкий рассвет, он еще долго бродил бы по улицам. Этого вечера ему никогда не забыть. Агапи сделала его мужчиной и открыла ему тайны женской прелести. С тех пор прошло несколько лет. От Агапи осталась в памяти лишь нежная мягкость рук. Появилась другая, и она, как ни странно, тоже была из высших кругов и к тому же — лучшая подруга Агапи. Сначала Симеон не мог объяснить себе, почему Агапи так хотелось познакомить его с Анной, которая была гораздо моложе и могла отбить его. Симеон опасался всякого нового знакомства, он не хотел осложнений. Эти знатные дамы могли так запутать его в сетях непрестанных интриг и сплетен, что, того и гляди, возникнет скандал и ему придется уйти из императорской школы. Но несмотря ни на что, знакомство состоялось. Анна была намного красивее Агапи. На первый взгляд в ней было что-то непорочное и робкое. Длинные ресницы казались шелковыми, и сквозь них, подобно лунному свету, струились ее скрытые желания. Симеон при первой же встрече почувствовал, как дрогнуло сердце Кровь отхлынула от лица, и та бледность, которая придавала ему привлекательность и мужественность, залила скулы. Это не ускользнуло от Агапи. Симеон боялся огорчить или же задеть ее самолюбие вниманием, которое он начал проявлять к Анне, но ошибся. Вместо того чтобы рассердиться, Агапи рассмеялась:

— Я знала, что она тебе понравится. И поэтому скажу тебе прямо: завтра я уезжаю к мужу. Моя подруга Анна будет смотреть за домом. Я оставляю ей ключи...

Симеон до сих пор не может объяснить себе легкости, с какой подошел он к своей новой подруге. Вероятно, в нем заговорило врожденное чувство болгарина воспринимать женщину естественно, как благо, что ему полажено в жизни, и не задумываться над ее переживаниями.

Анна была более стеснительной, и это укрепило в нем чувство мужского достоинства. С опытной Агапи он был учеником, теперь ученик становился учителем или по крайней мере ровней. Анна нравилась ему тем, что всегда радовалась его появлению, как дитя. Какими только именами не называла она его! Если он задерживался — -плакала. Анна принимала его как солнце, как долгожданное счастье. Агапи после любовных ласк сразу же успокаивалась, вставала и начинала расчесывать волосы, будто забыв о нем. Анна же не сводила с него глаз. Она целовала его сильное тело с резко очерченными мускулами, страстно желав его тепла. Высокий лоб Симеона часто привлекал ее внимание, она измеряла его ладошкой и не переставала восхищаться. Она была живая, гибкая и удивительно ласковая. Муж Анны был гораздо старше ее, она вышла за него, как только достигла шестнадцати, а теперь ей было столько лет, сколько Симеону. Иногда Симеон зарекался не переступать больше порога потайной дверцы, потому что готовился стать духовным лицом и его жизнь должна быть святой и праведной. Но несмотря на это, молодость брала свое. Наступало время свидания — и он спешил к ней.

Так продолжалось до его пострижения в монахи. И вот теперь Симеон ожидал послов отца, которые должны были ехать вместе с ним на родину. Будет ли он сожалеть об Анне, Симеон не знал...

6

Во времена Крума был закон, сильно ограничивавший потребление вина, но тем самым людей лишали такого вкусного и необходимого плода, как виноград. Восстановление виноградников началось еще при жизни Крума, так как он сам убедился, что его закон мешает народу пользоваться дарами виноградной лозы. При наследниках Крума довольно много земли, хорошо прогреваемой солнцем, было засажено виноградом.

Крепостные крестьяне и рабы давили вино, но никто не напивался сверх меры. В честь виноградной лозы с давних фракийских времен проводились веселые народные празднества. Борис-Михаил не хотел полностью уничтожать народные обычаи и потому, посоветовавшись с архиепископом Иосифом и с Климентом, приказал день виноградной лозы объявить праздником святого Трифона. В этот зимний день, когда весна уже стучалась в окно, все высыпали на поля, чтобы в первый раз обрезать лозу и по слезе угадать, каким будет год. В этот день полные вина медные сосуды переходили от одного к другому, полыхали костры и мокрые прошлогодние ветки винограда, охваченные алым пламенем, тонко посвистывали, крупные куски мяса и сала, нанизанные на вертела, жарились над раскаленными углями. В последнее время народные праздники начинались с благословения в церкви и заканчивались тем, что на основной ствол виноградной лозы ставили горящую свечечку. Отец семейства обычно благословлял землю на новый урожай, троекратно поливая ее густым вином. Старое и новое переплелось тут, но не мешало друг другу.