Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какой я дурак! — разоряется Шломо, пронаблюдав, с завистью, как я, без единого звука, устроилась на траве, засыпанной сливочными крапинами вишневых лепестков. — Какой я дурак: надо было пальто взять — я бы на нем сейчас хотя бы присесть на траву смог, а то я в этом смокинге, в брюках этих…
Зеленые шилохвостые попугаи безмолвно и с наслаждением объедают цветы на верхушке огромной кроны вишни, вызывая новые припадки снегопада.
— Я бы на твоем месте, — говорит Шломо, — не рискнул лежать под вишней с открытыми глазами, когда на дереве резвятся попугаи: помнишь, что с Товитом произошло?
Я говорю:
— Мне очень понравилась там собака ангела — или чья там это была собака… — и глаза все-таки, под предлогом, что последовала совету Шломы, закрываю.
Сон настолько прозрачен, что, по сути, во сне я вижу всё то, что увидела бы, если б веки были прозрачны — но только гораздо четче, ярче: активный, довольно, лётный трафик над головой — невыспавшихся шмелей, похожих на летающих сенбернаров, идеально сконструированные глэйдеры Божиих коровок. Я могу ставить картинку на стоп-кадр — и рассматривать до бесконечности каждую пятипалую кружащуюся огромную снежинку, снежные хлопья вишенных соцветий. Дерево при малейшем движении ветерка чуть посмеивается шелестом кружев и гофрированных новеньких листьев, с таким звуком, как будто выдыхает смешок через ноздри, чуть сдерживая, приглушая смех.
Шломо говорит:
— Вставай, пошли, я всё узнал! А то мы опоздаем!
Я говорю:
— Мне иногда кажется, что в видимом земном мироздании, в смысле фауны, происходили какие-то метафизические шахматы: я представляю себе, как Бог говорил сатане: «Ах, ты, гад, тлю запустил, и всяких вредителей, чтобы поля Моих людей избранных погубить?! Ну, тогда Я запускаю Божию коровку — как управу на твою тлю!» И вот, среди визуальной мерзости вредителей насекомых и прочей гадости — появляется вдруг откровеннейшая Божия улыбка, смайлик с крылышками, маленький мобильный пылесосик для избавления от тли и клещей, летучая скорая помощь!
В воздухе сгущается сизоватая дымка — так что кажется даже, что это что-то со зрением: и я с изумлением вижу, что уже закат. Южные голуби, как закладки дня, выпадают то из-под одной, то из-под другой страницы деревьев, перелетая в то место, куда захотят. Абрис лип на светло-желтой подложке неба очерчен до ярости четко. Вырисован с мельчайшими подробностями; даже если сильно увеличить — крупы не будет.
Перед нами идет по тропинке молодая миловидная английская пара. За ними, со всех ног, спотыкаясь, кривобоко бежит, спеша поспеть, какая-то сумасшедшая утка. За уткой, догоняя ее, пугая и пытаясь стукнуть, привскоками-привзлетами гонится огромная ворона. Бац, бац клювом! Я бегу за ними следом и ору:
— Подождите! Подождите! Вы, что, не видите?! За вами утка какая-то увязалась! А на нее ворона охотится! — бегу, пытаюсь отогнать ворону, молодая пара идет довольно быстро, видимо не слышат меня, утка, испуганно, бочками переваливаясь, стараясь не оборачиваться на ворону и увиливать от ее омерзительного клюва, бежит за ними тоже. Я кричу: — Подождите! Подождите! За вами же утка бежит!
Запыхавшись, добегаю до молодой пары: очень похожие друг на друга молодой человек и молодая женщина с вытянутыми, продолговатыми, приятно-неземными чертами лица, наконец, слышат меня и останавливаются, оборачиваются.
— А это не утка, — спокойно говорит мне молодой человек. — Это гусь. Он просто маленький еще, поэтому похож на утку. Это наш гусенок.
Ворона, которую я таки изрядно шуганула, ускакала прочь.
Гусенок жмется к ногам молодой женщины и молодого человека.
— Мы его из яйца вывели! Сами! — довольно сообщает мне молодой человек. А на мои рассказы про мерзкую ворону, молодой человек, как само собой разумеющееся, комментирует: — Воро́ны — это сатана. Конечно. Ворона знает, что гусенок наш, ручной — поэтому она его ненавидит. Вы разве не знаете, вороны же воруют птенцов у всех птиц из гнезд и убивают их. Мы ходим весной по паркам, во всех странах, где путешествуем, и спасаем птенцов, подбираем их и выращиваем.
— Но этого вывели из специального яйца, — добавляет молодая женщина.
— Вы его не будете есть? — спрашиваю я с ужасом, чувствуя, что, еще не успев как следует проснуться, задала глупый, совершенно феноменально по-земному неуместный вопрос.
Но молодая женщина и молодой человек ничуть на меня не обижаются и радостно смеются:
— Нет, ну что вы. Вы можете быть за нас полностью спокойны, вы можете на нас полагаться.
И с улыбкой распростившись — так, как будто не прощаются, а здороваются, — уходят. Гусенок со всех ног бежит, не отставая ни на шаг, за ними.
Я оглядываюсь и уже не надеюсь почему-то даже увидеть Шлому рядом. Ан нет — смотрю, Шломо выбирается на дорожку и зовет меня. Совсем уже в сумерках идем по какому-то переулку. Я рассматриваю слева трехэтажные домишки, всё очарование которых состоит в брезжащем внутри дома просвете наружу, в задний двор с садиком. Чувствую: Шломо напрягся.
Я говорю:
— Шломо? Ты уверен, что мы туда идем, куда нужно?
Шломо молчит.
Я говорю:
— Шломо?!
Через секунду Шломо говорит мне страшным голосом:
— Возьми меня под руку, пожалуйста! Пошли скорее отсюда! Быстрее, быстрее!
Доходим, почти добегаем, из-за Шломиного вдруг убыстрившегося шага, до конца переулка, заворачиваем за угол.
— Страхолюдина! И злая! Сразу видно! — выдыхает с облегчением Шломо. — Я даже к ней и подходить-то знакомиться не хочу.
Я говорю:
— Где? Где?! — говорю. — Что же ты мне не показал?!
— Как же?! Разве ты не видела?! Там, на ступеньках синагоги?!
— Какой синагоги?! Где?!
— Ай, ну ты все пропустила… Да впрочем и не жалко… Она одна там на ступеньках стояла — тетки этой, знакомой маминой, там не было почему-то… Наверное, они меня уже очень давно ждали — и она ушла куда-нибудь…
Стемнело совсем. Выбираемся из переулков. Навстречу маленький арабский парень, поднимающий за подмышки еще более маленького своего брата и всовывающий его в мусорное ведро: тот только в последний момент исхитряется зацепиться кривыми ногами за края. Кислый запах кальяна. Шломо, растерянно, но счастливо, ведет меня в темноте каким-то одним ему ведомым курсом.
— Как я счастлив, что всё позади! — приговаривает он посекундно. — Как я счастлив, что весь этот кошмар позади! Я так боялся весь день, честно говоря! Ну теперь мы обязательно должны где-нибудь посидеть и это отпраздновать!
Но оказываемся мы очень скоро, благодаря его виражам, совсем не там, где можно «посидеть и отпраздновать», а в Гайд Парке, в темноте, у пруда, едва уворачиваясь от сонмищ прожорливых москитов, размером каждый с геликоптер, летающих многочисленными бандами из сорта как раз тех, что позволяют пираньям сожрать лошадь. Шваркают в темноте по кромке веток летучие мыши. Вдруг — вуф, вуф, вуф, — над самой головой — и гигантский живой летающий символ Swarovski, поправив мне прическу, приводняется в пруд, и еще долго бежит в темноте, с громким топотом, по глади, а затем включает тормозной ход, выставив вперед пятки водных лыж и натянув вожжи. В самом углу пруда ухоженная, изысканно одетая женщина, матерясь так, как я в жизни ни разу не слышала, жутко, до икоты, ругаясь, кормит целое стадо цаплей — сосисками, которые достает из огромной сумки. Цапли в пепельных лапсердаках с пейсами подлетают, как раскладушки — не укладывая в полете ноги, а глупейше выставляя их назад, — и давай долбать клювами по асфальту, с жутким стуком, в погоне за разрезанными на куски сосисками. Женщина ругается. Цапель уже вокруг нее человек пятьдесят.
В кромешной уже темноте, недоумевая, в честь чего фонари объявили выходной, выбравшись со Шломой из западней пруда, идем вдоль аллейки, по периметру парка.
Шломо говорит:
— Как хорошо! Смотри: светлячки!
В эту секунду один из светлячков, на бешеной скорости, клюет Шлому каской с фонариком в лоб и оказывается роллером. Шломо безропотно падает на газон, позабыв про смокинг, и я спешно отволакиваю его ноги с дорожки — чтобы по нему не прокатили еще и все остальные.
— Как хорошо! — говорит Шломо, едва придя в себя от удара. — Я готов гулять до рассвета!
— А вот я, — говорю, — не готова. У меня еще встреча сегодня, позже вечером. Пойдем-ка, — говорю, — я тебя отвезу на такси в твой отель, раненый.
— Я прекрасно могу идти! — возмущается Шломо. — Сейчас вот только полежу немножко… Я иду! Я могу идти! Как это у тебя встреча?! В кои-то веки я в гости приехал и ты не можешь со мной погулять еще немножко?!
Идем уже по Оксфорд стрит.
Мимо — даблдэккер с рекламой супернадутого бюстгальтера всего за 9.99 фунтов.
Шломо промолчал, но глазеет на рекламы магазинов — и, видать, уже окончательно оправился — потому что начинает опять брюзжать:
