Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Однако за вычетом этих недостатков он прекрасный утонченный поэт; два или три его стихотворения: «Английская чаща», «Полнолуние», «Улисс» — своего рода шедевры.

Грейвс не создает мир: он создает только видение мира.

Когда Грейвс перестает изъясняться мифически, эффект пропадает. Если вдуматься, это очевидно. Нет надобности прибегать к мифологическому языку, если можешь выражаться непосредственно. Но когда индивидуальность поэта слаба (особенно литературная, научная, книжная, каковой и является индивидуальность Г.), тогда залогом любого письма становится лишь ее мифологизация (или возведение на котурны, или затемнение). Единственное, о чем думаешь, — это о том, как изобретательно, элегантно, изощренно поэт или прозаик скрывает тот факт, что ему нечего сказать.

Немо; не точнее ли этот страх внутренней пустоты определяет психическую потребность, нежели фрейдовское либидо или адлеровское стремление к превосходству? [547] Особенно в том, что касается писателей. Все, что пишется, есть реакция на немо; большинство интеллектуалов ведут себя в соответствии с определенными жизненными идеалами — с определенными идеальными схемами жизни, — каковые сами по себе неразрывно связаны с сущностной обесцененностью жизни. Таков неизбежный итог смерти; будь жизнь бесконечна, в ней всегда была бы потенциальная ценность. И однажды идеал мог бы стать реальностью. Однако краткость жизненного срока и неизбежность конца побуждают нас всех с головой погружаться во владение и оценку нашего удела — удела смертных.

В данном случае сублимация воплощается в такую форму деятельности, которая чревата вредом или по меньшей мере нейтральна по отношению к нашим попыткам выстроить ценное, прочное «я». Досужие занятия — такие, как работа, игра; у подлинной деятельности, отрицающей немо, нет названия. Время творения, время полнокровного бытия, время поэзии. Немо и поэзия — вот два полюса нашего существования.

20 ноября

Пренебрегаю дневником. Но жизнь течет ровно, укорененно, спокойно, по-домашнему. Без греха и почти без чувства вины; виноватым ощущаю себя только перед Анной, но и это ощущение удается благополучно подавить. По большей части это чувство наслаждения покоем: мы связаны, незаменимы друг для друга. Переписываю «Волхва». Чувствую себя увереннее, меня меньше разрывают на части проблемы письма. Иными словами, писать буду как всегда, но проза должна быть плотной, уверенной, отработанной. Единственный предмет беспокойства — деньги; нам их постоянно не хватает. Я прекрасно обхожусь самым малым, но у Э. бывают периоды уныния: пассивности, домоседства, растительного существования. Все сильнее узнаю себя в Уилсоне («ДжозефЭндрюс»), и этот восходящий к Веку разума образ, с его отстраненностью и самодостаточностью[548], импонирует мне все больше и больше. Такого рода позиция зиждется на одной лишь физической опоре — хорошем, активном воображении. Причем не столь на его визионерских, выходящих за пределы рационального потенциях, сколь на чисто практических, жизнетворческих, конструктивных. Не могу перестать думать о смерти; она стала такой значимой частью моей повседневной жизни (может случиться то, может случиться это), и не только моей, но и Э. Мне не составляет ни малейшего труда вообразить ту или иную катастрофу, приходящую извне; образно выражаясь, ничто плохое не обходит меня стороной (ничто хорошее тоже, но это общее правило). Не исключено, что в воину это сделало бы меня трусом. И это означает, что всякий свет пронизывают крупицы тьмы. Но ведь именно исходя из такого принципа действует философ, возделывающий свой сад: он привязан к своему саду и к своей бедности, поскольку постоянно сознает, что в жизни есть много вещей похуже.

«Эмма». Что за незадача: не могу припомнить, какой роман доставил мне столько же удовольствия. Целую вечность назад.

Несколько разрозненных наблюдений.

1. Часть обаяния романа с литературной точки зрения в его сценической магии. Как случилось, что ничем не поддерживаемый предмет зависает в воздухе? Как случилось, что обаяние романа не поддается анализу? Ответ, разумеется, таков: секрет этого обаяния в том и заключается, что его на редкость трудно анализировать. Механизм скрыт, приемы завуалированы, следы тщательно заметаются. Другие авторы выставляют их напоказ: в пору, когда о писательской застенчивости еще и не помышляли, вслепую, как Филдинг, прямо в ходе повествования; а когда писательская застенчивость стала притчей во языцех, как Флобер — в его обширной корреспонденции, в автобиографии и тому подобном. Джейн — индивидуальность анального типа: в романе нет не малейшего пятнышка — не только в плане отсутствия «откровенных» сцен и описании, но и в том, как технически безукоризненно все произведение. Ей присуще первостепенное свойство великого иллюзиониста. То, что она делает, — фокус, но она не позволяет и помыслить об этом.

2. Диалог. Посредством внешнего описания законченный, реалистический характер может создать любой. Трудности возникают, когда персонаж начинает демонстрировать себя изнутри, через окна кавычек. Что касается Джейн, то ей присуща абсолютная аутентичность диалога. (Характерная для всех «великих» романистов: их вкусы диктуются британским эмпиризмом.)

3. Умелое введение недостатков; несовершенство есть реальность. Ее конек — персонажи, которые с ходу не могут понравиться (Эмма, Элеонор к примеру), но она побуждает нас полю-бить их против нашей воли; иными словами, когда в мире господствуют низменные инстинкты, чопорность зачастую оказывается защитной окраской, видимым фасадом подлинной добродетели. Это неочевидно, но по сути верно.

4. Ритм. Привычка заговаривать о персонажах за целые главы до того, как они появляются; намеренное неподстегивание хода событий, так что приходится волей-неволей примириться с темпом ее повествования. Как только писатель вводит в текст неожиданные обрывы, ускоряющееся действие, мы понимаем, что он старается нам угодить. А значит, боится нас. Джейн угождает нам в своей манере; другие авторы потакают нашим слабостям.

5. Она — страшный сноб в единственном отношении, в котором снобизм оправдан: в социальном (не светском) поведении. Хорошие люди у нее — те, для кого чувства других важнее собственных; плохие — те, кто считает наоборот. Ее положительным персонажам (той же Эмме) подчас приходится управлять, руководить, влиять на чувства других, стремясь сделать их счастливыми, — и итог может оказаться несчастливым (в конце концов счастливой оказывается Харриет). Что до плохих, то они могут из amour propre[549] надеть на себя маску доброты и сочувствия (миссис Элтон). Однако различия между теми и другими неизменны. Эмма добродетельна, а миссис Элтон — вульгарна.