Красный флаг: история коммунизма - Дэвид Пристланд

Тем не менее только в Польше коммунистическая стратегия патернализма не смогла достигнуть желаемой стабильности, во многом потому, что национализм вместе с необыкновенно сильной властью католической церкви смогли примирить «белые» и «синие воротнички».

Польша, конечно, десятилетиями являлась ахиллесовой пятой советского блока, и после кризиса 1956 года уступки Польской объединенной рабочей партии по вопросам коллективизации, религии и частного сектора были существеннее, чем где бы то ни было еще. Но даже при этом после периода относительного спокойствия конфликт между государством и социальными группами возобновился в 1968 году. Репрессии Гомулки в отношении инакомыслящих студентов вызвали недовольство интеллигенции, а в 1970 году он ударил по рабочим путем повышения цен. Забастовки были подавлены, но Гомулка, переживший множество превратностей судьбы, оказался вынужден уйти. Его сменил Эдвард Герек, рабочий по происхождению, который ответил на недовольство рабочих самыми щедрыми и дорогостоящими программами социалистического патернализма во всем блоке, все за счет займов на Западе. На какое-то время это сработало. Уровень жизни вырос на 40%, и партийные лидеры наслаждались общественным одобрением: в 1975 году на вопрос об уверенности в национальных лидерах 84,8% ответили «да» и «скорее да, чем нет»{1204}. Но все же в отсутствие экономических реформ обширные новые вложения в промышленность не принесли ожидаемых результатов, и руководство вынуждено было внезапно и резко сократить инвестирование и дотации на продовольствие. Последовавшее 60-процентное повышение цен на продукты питания показало, какой условной и поверхностной была народная поддержка режима. Вопреки «Человеку из железа», скорее 1976-й, а не 1970 год подхлестнул союз, и в этом году группа из тринадцати интеллектуалов основала Комитет защиты рабочих (по-польски КОР)[813] для юридической и прочей поддержки бастующих, послужив примером для многих других оппозиционных групп по всей Польше. К 1980 году в Польше была обширная сеть демократических оппозиционных групп.

Центральное место в этом союзе занимала католическая церковь — еще одна отличительная черта Польши. Как и в остальном блоке, у групп «белых» и «синих воротничков» были очень разные взгляды на политику: рабочие одобряли равенство гораздо сильнее, чем интеллигенция, а многие диссиденты-интеллектуалы с марксистским прошлым подозрительно относились к церкви{1205}. Тем не менее церковь с успехом встала во главе националистического антикоммунистического возрождения. Обширная девятилетняя кампания празднования «Великой новенны к тысячелетию», юбилея прихода христианства в Польшу, привлекла огромные толпы людей, совершавших крестный ход с Ченстоховской иконой Божией Матери (Черной Мадонной) и польским коронованным орлом. К середине 1970-х инакомыслящая интеллигенция стала склоняться в сторону церкви (после реформ Второго Ватиканского собора[814]). Когда в 1978 году избрание папой римским Кароля Войтылы, архиепископа Краковского и в прошлом рабочего[815], дало католической церкви еще более сильные националистические основания, ПОРП столкнулась с широким социальным движением, объединенным последовательной альтернативной идеологией и эффективной организацией с международным размахом{1206}. Диссидент Адам Михник[816] и журналист Яцек Заковский помнят силу этого религиозного национализма среди рабочих: «16 октября 1978 года я ехал в такси, когда радиопрограмма была прервана. Диктор дрожащим нервным голосом зачитал официальное сообщение, в котором говорилось, что краковский кардинал Кароль Войтыла только что был избран папой. Таксист съехал с дороги. Он не мог меня дальше везти, потому что у него от волнения дрожали руки … В Кракове на Рыночной площади Петр Скржинецкий (известный театральный и кинорежиссер) закричал: «Наконец-то польский рабочий чего-то добился!»{1207}

Как ясно из восклицания Скржинецкого, интеллигенция и рабочие объединились под крылом католической церкви, и польскому режиму пришлось встретиться с необычайно серьезным вызовом своей власти. И все же проблемы польской партии были лишь крайним проявлением сил, с которыми столкнулись все коммунистические государства в конце 1970-х — начале 1980-х. Все режимы, кроме СССР, в 1970-е воспользовались преимуществами открытости Западу и заняли деньги в западных банках. И все они обнаружили, что дымовые трубы их убыточной про мышленности неспособны повысить экспорт и выплатить эти долги.

Вдобавок они в крайней форме страдали от условий, влиявших на весь индустриальный мир. Избыток товаров тяжелой промышленности во всем мире, новые компьютерные технологии и рост цен на нефть — все требовало радикальных перемен экономической модели, выработанной в 1940-1950-е годы. В то же время права организованного рабочего класса поддерживались за счет высокого уровня трудоустройства и последствий выступлений 1968 года. Заработная плата росла, а производительность труда и прибыльность падали, бизнес терял доверие и отказывался вкладывать деньги. Цены акций, показатель уровня благополучия экономики, упали на две трети между началом 1960-х и серединой 1970-х{1208}. Индустриальный мир определенно нуждался в новой экономической модели, которая перенаправила бы инвестиции в более прибыльные, высокотехнологичные области.

Эти вызовы были особенно сложны для коммунистических режимов, потому что, несмотря на образ мощи и монолитного единства, они оставались политически слабы. Они оказались в заложниках тяжелой и оборонной промышленности и не могли рисковать возобновлением конфликта с рабочими. Но к западу от «железного занавеса» правительствам, особенно левым, тоже было сложно осуществлять реформы, которые могли вызвать недовольство рабочих. Тем временем бизнес и правые консерваторы мобилизовались против власти организованного рабочего класса у себя, что совпало с масштабной американской программой перевооружения против СССР. Но это была идеологическая контрреволюция не в меньшей степени, чем военная. Почти так же, как Кеннеди старался соревноваться с СССР, установив новую капиталистическую модель развития стран «третьего мира», Соединенные Штаты Рейгана приняли кое-что из революционного стиля коммунистов в странах «третьего мира» 1970-х в интересах правого либерализма. После эпохи сверхсильной «реальной политики» идеи вновь оказались в центре.

VI

В начале 194о-х годов, на пике дебатов о советско-нацистском пакте, молодого лектора из Бруклина Ирвинга Кристола постоянно можно было видеть в Нише № 1 в кафетерии Сити Колледжа за поглощением последних номеров троцкистских журналов «Партизан ревью» (Partisan Review) и «Новый интернационалист» (New Intrnationalist), под редакцией тринидадского марксиста К. Л. Р. Джеймса. Сталинисты, между тем, занимали Нишу № 2. Как многие нью-йоркские интеллектуалы, они были и остались поглощены европейской интеллектуальной борьбой.{1209} Но к концу 1970-х годов Кристол перешел на другую сторону в этом конфликте. Теперь он находился в центре «неоконсервативной» группы интеллектуалов, многие из них были изначально левыми марксистами, которые теперь разрабатывали интеллектуальную силу для контрреволюции против понимания равенства и концепции «третьего мира» в социализме.

Были ли неоконсерваторы местью Троцкого СССР? Может показаться натяжкой искать марксистские корни в неоконсерватизме, но поразительное число авторов The Public Interest, неоконсервативного журнала Кристола, были близки к троцкизму. Теперь они стали искренней группой поддержки капитализма, оказавшись в своем роде разновидностью американских националистов (хотя не как узколобые ксенофобы, а скорее как промоутеры «универсальных» американских ценностей). Но они разделяли ряд троцкистских позиций: интернационализм, веру в борьбу, утопическое представление о высокоморальном обществе в «конце истории», ненависть к сталинской «реальной политике» и, что важнее, романтическую веру в способность идей и морали изменить мир. Троцкистские журналы, которые так жадно читал Кристол в 1940-х годах, осуждали сталинизм с романтической точки зрения — за игнорирование роли энтузиазма масс в социализме, — и сходным образом неоконсерваторы верили во власть идеологических убеждений. Но если троцкисты надеялись воодушевить пролетариат идеями коллективизма, неоконсерваторы пытались пробудить общественное мнение смесью буржуазной морали и высокого патриотизма. Несмотря на то что неоконсерваторы, как и старые левые марксисты, поддерживали связи с организованным рабочие классом, они были разгневаны студенческими выступлениями против университетских властей в 1968 году и тем, что новые левые поддержали партизан-коммунистов во Вьетнамской войне.