Сталин и писатели Книга четвертая - Бенедикт Сарнов

Главное — то, что национальное чувство, сознание своей «русскости» было тогда до предела обострено ненавистью к вторгшемуся на родную землю иноземному захватчику, немцу. Не «фашисту», а именно — немцу.

Это сознание, это чувство, которое владело миллионами русских людей, тоже выразил Симонов. Выразил с такой яростью и силой, с какой не сделал это никто, кроме него. (Разве только Эренбург.)

Если дорог тебе твой дом,Где ты русским выкормлен был,Под бревенчатым потолкомГде ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме томТебе стены, печь и углы,Дедом, прадедом и отцомВ нем исхоженные полы...

Если ты не хочешь, чтоб полВ твоем доме немец топтал,Чтоб он сел за дедовский столИ деревья в саду сломал..

Если мать тебе дорога —Тебя выкормившая грудь,Где давно уже нет молока,Только можно щекой прильнуть,

Если вынести нету сил,Чтобы немец, ее застав,По щекам морщинистым бил,Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,Что несли тебя в колыбель,Мыли немцу его бельеИ стелили ему постель...

Если ты не хочешь отдатьТу, с которой вдвоем ходил,Ту, что долго поцеловатьТы не смел — так ее любил, —

Чтобы немцы ее живьемВзяли силой, зажав в углу,И распяли ее втроем,Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псамВ стонах, в ненависти, в кровиВсё, что свято берег ты самВсею силой мужской любви...

Знай: никто ее не спасет,Если ты ее не спасешь;Знай: никто его не убьет,Если ты его не убьешь...

Если немца убил твой брат,Если немца убил сосед. —Это брат и сосед твой мстят,А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,Из чужой винтовки не мстят,Если немца убил твой брат, —Это он, а не ты, солдат.

Так убей же немца, чтоб он,А не ты на земле лежал,Не в твоем дому чтобы стон,А в его по мертвым стоял...

Пусть исплачется не твоя,А его родившая мать,Не твоя, а его семьяПонапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!Так убей же его скорей!Сколько раз увидишь его,Столько раз его и убей!

(К. Симонов. Стихи. Пьесы. Рассказы. М. 1949. Стр. 137-139).

В однотомнике Большой серии «Библиотеки поэта», собравшем главные его стихи, стихотворение это называется: «Если дорог тебе твой дом...» Но тогда, в тот год, когда явилось на свет, оно называлось иначе: «Убей его!»

И звучало иначе. Совсем не так, как в этом, вышедшем полвека спустя, его однотомнике. (И не только в нем: в однотомнике «Библиотеки поэта» стихотворение было перепечатано из издания 1948 года, стало быть, изменения, которые внес в его текст автор, были сделаны еще вон когда!)

Редакторская правка, которой после войны подверг это стихотворение автор, была как будто не так уж велика. Она свелась к замене только одного слова. Всюду, где в тексте 42-го года упоминалось слово «немец», теперь стояло — «фашист». В 1942 году, где бы ни печаталось это стихотворение (а печаталось оно в разных изданиях), никаких «фашистов» не было и быть не могло. И не только потому, что так тогда не говорили, а потому, что именно слово «немец» отвечало самой сути, самому духу этого стихотворения. Гадливое чувство, брезгливость, которую испытывает лирический герой при мысли, что руки его матери будут мыть немцу его белье и стелить ему постель, вызывает у него не «фашист», а именно немец.

Это чувство было реальным, подлинным. И владело оно тогда многими.

Вот как «зафиксировал» его Борис Слуцкий в одном из своих военных стихотворений.

Называется оно — «Госпиталь»:

Здесьставший клубомбывший сельский храм —лежимпод диаграммами труда,но прелым богом пахнет по углам...

На глиняном истоптанном полутомится пленный,раненный в живот.Под фресками в нетопленом углулежит подбитый унтер на полу.

Напротив,на приземистом топчане,Кончается молоденький комбат.На гимнастерке ордена горят.Он. Нарушает. Молчанье.Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.)

Он требует, как офицер, как русский,как человек, чтоб в этот крайний часзеленый,рыжий,ржавыйунтер прусскийне помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,оглаживает,гладит гимнастеркуи плачет,плачет,плачетгорько,что эта просьба не соблюдена.

Лежит подбитый унтер на полу...и санитар его, покорного,уносит прочь, в какой-то дальний зал,чтоб онсвоею смертью чернойкомбата светлой смертине смущал.

И снова ниспадает тишина,И новобранца наставляют воины:— Так вот оно.какаяздесьвойна!Тебе, видать,не нравитсяона —попробуйперевоеватьпо-своему!

Симонов однажды сказал (не сказал, а написал, даже напечатал), что выше всех стихов о войне, в том числе и своих собственных, ценит военные стихи Слуцкого. Они ему особенно близки, и он хотел бы, если бы смог, быть их автором. Думаю, что не в последнюю очередь он имел при этом в виду вот это его стихотворение.

Но военные стихи Слуцкого были написаны потом. А военные стихи Симонова — тогда. Когда полстраны было под немцами. И мало что из написанного в то время — и в стихах, и в прозе, — не только популярностью, но и силой воздействия на умы и души миллионов людей могло сравниться с стихотворением Симонова «Убей его».

Это была честное, искреннее, правдивое стихотворение. Но все-таки промелькнула в нем одна фальшивинка.

Если ты отца не забыл,Что качал тебя на руках,Что хорошим солдатом былИ пропал в карпатских снегах,

Что погиб за Волгу, за Дон,За отчизны твоей судьбу;Если ты не хочешь, чтоб онПеревертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестахВзял фашист и на пол сорвалИ у матери на глазахНа лицо ему наступал...

Пропал «в карпатских снегах». Речь, стало быть, о войне 14-го года. Ни Волге, ни Дону немцы тогда не угрожали, и судьба отчизны, — как в эту, Отечественную, — тогда на волоске не висела. И «солдатский портрет в крестах» вряд ли мог красоваться на стене — хоть городской квартиры, хоть крестьянской избы. Хранить — да еще открыто вешать на стену — такие портреты, как уже было говорено, тогда было смертельно опасно.

Это была — та же, что в «Русских людях», — уже привычная для Симонова дань новому сталинскому политическому курсу, новой сталинской идеологии.

А пронизывающая стихотворение ненависть и гадливость к немцу (именно к немцу, а не «фашисту») была не идеологией, а чувством. И не будь это чувство искренним, не было бы и стихотворения.

Вот почему не надо было бы ему в послевоенных изданиях этого стихотворения менять «немцев» на «фашистов».

Конечно, сделал он это не по своей воле, а под давлением изменившихся обстоятельств.

Скорее всего, это было даже не давление, а жесткий ультиматум: не вычеркнешь «немцев», не заменишь их «фашистами», — печататься (перепечатываться) это стихотворение не будет.

И все-таки не надо было бы ему на это соглашаться.

Представим себе на минуту, что под давлением тех же изменившихся обстоятельств Симонову предложили бы переменить название написанной в том же 42-м году знаменитой его пьесы. Назвать ее не «Русские люди», а — «Советские люди». Ну, и, разумеется, внести в ее текст некоторые, совсем небольшие изменения. Чтобы Глоба уходил на смерть, запевая не «Соловей, соловей, пташечка», а, скажем, «Широка страна моя родная...», а Сафонов при этом бы восклицал: «Ты слыхал или нет, писатель? Ты слыхал или нет, как советские люди на смерть уходят?»

Все это, конечно, отдавало бы фальшью, но НЕ БЫЛО БЫ НЕПРАВДОЙ.

Потому что герои этой симоновской пьесы по самой своей сути действительно СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ: