Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Точно: в столетие со дня рождения Цвейга, в ноябре 1981 года, через девять лет после первой публикации в газете, советские читатели «Литературной газеты» смогли прочитать о том, как в ноябре 1931 года в своих зальцбургских пенатах Стефан Цвейг отметил пятидесятилетие. Заголовок, предложенный мной, был, правда, заменен другим, а под текстом стояло: «Перевод с немецкого». Указание на переводчика опять отсутствовало; да и предисловие – хотя и на основе моей врезки – было полностью переписано. И подписался под ним известный московский переводчик и литературный критик, на которого я из-за этого зла не держал, потому что знал его и ценил как великого знатока австрийской литературы.

Но в его вступлении среди прочего речь шла о том, что Стефан Цвейг был особенно близок русским, обладал в известной мере особой русскостью. Об этом я написал бы, разумеется, совсем по-другому, потому что именно я соприкоснулся и все еще продолжал соприкасаться с тем, что не кто иной, как эти люди, говорившие об особой русскости Цвейга, препятствовали опубликованию в Советском Союзе его «Вчерашнего мира» именно из-за его еврейскости. Требованиям этих людей не отвечало то, что Цвейг уже на первой странице своих воспоминаний говорил о себе, не переводя дыхания, как о европейце, австрийце, пацифисте, гуманисте и еврее; и о том, как повсюду – все снова и снова – сталкивается лицом к лицу со своим еврейством и как его принимает (если судить по таким произведениям, как новелла «Мендель-книгоноша»). И их не устраивало, что он ощущал себя космополитом – космополитом в истинном и лучшем смысле. Этого советский читатель (если ему не довелось случайно выяснить из других источников) ни в коем случае узнать не должен был.

Эта публикация в «Литературной газете», несмотря на определенные минусы, была очередным проблеском. Да ничем иным она и не могла быть, потому что потребовалось еще шесть лет, прежде чем в 1987 году наметилась первая возможность издать книгу целиком в том самом московском издательстве «Прогресс», в которое я обращался именно в связи с этим добрых двадцать пять лет тому назад. За это время в издательстве появился новый отдел – редакция литературы, искусства, кино и науки (или что-то в этом роде) и, как мне стало известно, там наметились первые признаки перестройки. Кое-что, что прежде считалось абсолютно непозволительным, стало возможным.

И я отправился снова в Москву, в издательство «Прогресс». Прошел в указанный отдел и, сославшись на предшествующие публикации в журналах, оставил там заявку и одну главу как образец перевода. Примерно через полтора месяца я получил восторженный отзыв заведующей этим отделом Галины Александровны Бажановой. Она просила прислать оригинал «Вчерашнего мира» и – незамедлительно – мой перевод книги. Я спешно принялся за окончательную шлифовку текста и подготовку его к изданию. Но роковые случайности, подстерегавшие меня во все время моей борьбы за опубликование книги, сопровождали меня и далее. На этот раз директор, выказавший мне и книге свою симпатию, уволен не был – он внезапно умер, а его место занял типичный аппаратчик – партийный работник, один из тех, кого партия посылала на различные фронты, в том числе и на литературный. Тем самым обстановка в издательстве молниеносно изменилась и издание уже объявленных книг оказалось под большим вопросом.

Я снова поехал в Москву. В издательстве долго разговаривал с Бажановой, которая совсем не скрывала своего разочарования по поводу перемен в издательстве; да и я не набрасывал покрова на огорчение и даже отчаяние, которые испытывал из-за все повторяющихся роковых обстоятельств, препятствующих изданию последней книги Стефана Цвейга. Я чувствовал, что она приняла мою сторону. Но что она могла предпринять? Разве что посоветовала мне на прощание обратиться к главному редактору издательства, англисту, известному литературному критику и переводчику, вскоре ставшему директором издательства «Художественная литература», Георгию Андреевичу Анджапаридзе.

Не льстя себя надеждой, я тут же направился к главному редактору – и пережил нечаянную радость! Причина сюрприза, возможно, объяснялась тем, что главный редактор не был русским. Он был грузин и, как многие люди его формата, прекрасно был знаком со всеми тонкостями, ухищрениями и хитросплетениями сталинской национальной политики; и быть может, еще и потому о нем курсировали разные сомнительные слухи. Он терпеливо выслушал все, что я рассказал ему о судьбе своего перевода и о забавных – если не сказать смехотворных – отговорках чиновников, препятствовавших изданию книги. Меня поразило, что он мгновенно оценил значение книги и важность ее издания, что на месте принял решение и дал указания секретарше снабдить меня так называемым гарантийным письмом, в котором издательство подтверждало, что издаст книгу в конце года. Таким образом, я, долгие годы работавший над переводом на авось, впервые держал в руках что-то вроде издательского договора – как минимум подлежавшего обжалованию документа, в котором подтверждались мои переводческие права. А на прощание, которое оказалось необычайно сердечным, главный редактор добавил: «Работайте, ни в чем не сомневаясь. Книга обязательно выйдет. Я вот только не уверен, удастся ли нам издать ее без купюр».

В Ленинград я уехал в приподнятом настроении, и, хотя рукопись перевода книги давно была готова, я все еще то в одном, то в другом месте отделывал, шлифовал и улучшал. И пару раз в месяц наведывался в Москву, в издательство, чтобы обсудить с Бажановой и главным редактором отдельные главы и всю книгу на предмет проблематичных мест, которые следовало убрать. Разумеется, я мог отказаться это делать, но тем самым застопорил бы уже начавшийся процесс подготовки книги к изданию. Лучше уж в таком оскопленном виде, чем вообще не увидеть готовой книги.

И действительно, вскоре наступил тот давно ожидаемый день (1987 года), когда в советских магазинах наконец-то – пусть и с сокращениями – появилась на русском языке последняя книга Стефана Цвейга. Если открыть это первое издание сегодня, то сразу можно понять, чем была омрачена моя радость по поводу выхода книги. За вступлением, написанным не мной, следовала статья Константина Федина о смерти Цвейга в бразильской эмиграции. Затем шли эссе самого Цвейга и фрагменты его работ о Данте, Диккенсе, Роллане, Достоевском, Толстом, которые однажды уже выходили в Советском Союзе – в тридцатые годы. И только после всего этого (целых сто пятьдесят страниц!) шли сами воспоминания Цвейга с характерным примечанием: «Книга печатается с сокращениями». То, что все эти сокращения в первую очередь коснулись тех мест, в которых еврейская тематика играла какую-то роль, едва ли стоит упоминать специально. Просто мне хочется сказать, что здесь речь шла о грубых вмешательствах в произведения иностранного писателя, который к тому же не имел возможности себя защитить.