Место - Фридрих Горенштейн

– Не знаю,– ответил я,– наверное, будут просить повлиять на тебя.

– А ты не ходи,– сказал Коля с юношеской заносчивостью,– хоть они мне, к сожалению, родители, но я их знаю.

– Надо пойти,– сказал я Коле,– в интересах организации так надо… На днях я виделся со Щусевым.

– Ну, что Платон Алексеевич? – крикнул Коля.

– Есть определенные соображения,– ответил я.– Сейчас еще рано о них говорить.

Ложь моя на этот раз прозвучала весьма вяло и печально, но Коля был так возбужден известием о встрече со Щусевым, что этого не заметил. Вообще было чудом, что Коля до сих пор не сообразил посетить Щусева, который, пожалуй, все еще был в Москве. Впрочем, Коля мне искренне доверял и поэтому соглашался, что в целях конспирации и в связи с изменившимися условиями общение со Щусевым он должен поддерживать только через меня.

– Что ж,– сказал Коля,– иди, только будь осторожен. Мой отец ведь опытный провокатор, я в этом убедился.– Что Коля имеет в виду, не знаю, но после этих слов он как-то озлобился и побледнел, словно вспомнил о чем-то. – А этот в сером костюме. Роман Иванович,– продолжал Коля,– подполковник КГБ, или полковник, не знаю точно, но из КГБ… Он у нас уже бывал. Мать говорит, что это военный журналист, фронтовой друг отца, но я-то знаю, в семье не скроешь… Так что будь осторожен, как бы они о Платоне Алексеевиче не начали прощупывать… Ты Платона Алексеевича предупреди…

– Он уже предупрежден,– сказал я.

– А насчет нашего этого,– Коля скривился, нашего доноса… Ты уже отправил?…

Нет, ответил я, отправлю, когда потребуется и по согласованию со Щусевым.

– Ну хорошо, – сказал Коля,– я жду тебя у озера.– И он пошел по тропинке в лес.

Я посмотрел с завистью ему вслед, на его беззаботную принципиальность и независимость, и, вздохнув, пошел к дому.

Я подошел к кабинету журналиста, но дверь там была заперта и было тихо. Очевидно, явился я значительно ранее нужного времени либо Колины родители и гость слишком долго засиделись за чаем, ибо голоса их раздавались с застекленной террасы.

– Ах, Роман Иванович,– говорила Рита Михайловна,– как я его просила… Ведь своими действиями ты влияешь на судьбу детей. Никакой ответственности перед семьей.

– Ну, глупость получилась, Рита,– сказал журналист,– что теперь вспоминать… Но я уверен, что там находился кто-то из лакировщиков, который совершенно исказил мое выступление…

– Твое выступление было застенографировано абсолютно беспристрастно,– сказал гость,– и подвергнуто в отделе самому объективному разбору… Если ты хочешь, я могу как-нибудь дать тебе его прослушать, когда оно будет обработано в техническом отделе. И вообще, напрасно ты думаешь, что к тебе пристрастно и плохо относятся. В аппарате, конечно, у тебя имеются недруги, но в руководстве не против тебя.

– Ну хорошо, Роман,– перебил журналист,– когда это я заявлял о необходимости не допускать расправу над евреями в неорганизованном порядке? Какая глупость, как я вообще мог призывать к расправе над евреями?… Ведь это глупость…

– Глупость,– согласился Роман Иванович,– это глупость. Об этом куске я так и заявил. Очевидно, наши товарищи были введены в заблуждение аплодисментами экстремистской группки, которая у нас зарегистрирована как активно националистическая. Но должен тебе заметить, что мысль твоя все-таки была неясна и давала повод к толкованиям. Ну, а твое заявление о народном шовинизме. Или твое заявление о современной черной сотне. Или твой весьма скользкий пример с табуретом и висельником…

– В смысле?…– перебил журналист как-то даже нервно.– В каком смысле этот пример скользкий?

– Не спорь,– резко осадила мужа Рита Михайловна,– твои споры уже завели семью на грань катастрофы, и детей, и тебя самого.

– Нет, подожди, – не унимался журналист,– тут надо разобраться, тут явный сговор и передергивание. Так любое слово мое могут к делу пришить.

– Ну хорошо,– сказал Роман Иванович.– Зная твой характер, я захватил кое-какие выписки, чтобы тебе все стало ясно и чтобы прекратить недоразумение.– Наступила небольшая пауза, очевидно, Роман Иванович полез в карман, доставая записи.– Четырнадцатого августа прошлого года,– прочел Роман Иванович,– примерно в девять часов вечера в доме художника Шнейдермана у тебя был спор с хозяином о России. Шнейдерман при этом ругал беспорядки, царящие в России. На что ты ответил: «Россия, Лев Абрамович, страна и вам и Европе непонятная. Беспорядок наш как раз и есть основа непонятной для Запада загадочной русской души. И стоит навести у нас порядок, отменить воровство, расхлябанность и безделье, как Россия погибнет, ибо все это взаимно уравновешивается, как в природе взаимно уравновешиваются и служат основой жизни самые негативные явления, не терпящие вмешательства извне… Внутренняя жизнь России близка к законам природы, а не к законам европейской цивилизации…» Прости меня за длинную цитату, просто я хотел бы, чтобы ты убедился в нашей объективности… Второго февраля этого года в разговоре с доктором Холодковским ты заявил, цитирую: «Маркс и Энгельс написали огромное количество талантливых книг, смысл которых был более понятен их западным классовым врагам, чем полукультурным марксистам…» И наконец, совсем уж недавно, буквально два месяца тому назад, ты заявил в случайной компании, подчеркиваю, в случайной компании: «Евангелие от Коммунистического манифеста отличается тем, что в нем обращаются к каждому индивидуально, в то время как Манифест нельзя воспринимать без массы, причем обезличенной, ибо обращается он не к человеческой личности, а к классу в целом…»

– Позволь,– крикнул журналист, – но Коммунистический манифест и не ставил перед собой задачи духовного воздействия на личность в отдельности, но лишь на личность в обществе. Именно это я и имел в виду…

– Я говорю не о том, что ты имел в виду,– сказал Роман Иванович,– а о том, как ты был понят… А этот диспут, в котором ко всему замешана твоя дочь и эта кучка идиотов из общества имени Троицкого… Твое выступление там выделено теперь в отдельное дело… Но более всего меня заботит дело Коли… У нас, повторяю, имеются работники, которые относятся к тебе весьма дурно еще со старых времен, еще с тех времен, когда они ревновали тебя из-за хорошего отношения к тебе Сталина. Ну так вот, поднятая тобой волна дает им возможность действовать против тебя и особенно против Коли. Ранее я думал, что мне как-то удастся замять, но теперь вряд ли…– Две-три фразы я не расслышал и пропустил и уловил лишь конец какой-то мысли.-…тем более,– говорил Роман Иванович,– что у нас были работники, которые Щусеву доверяли, и сейчас они сделают все, чтобы себя реабилитировать… (опять я не расслышал одну-две фразы). Тот парень, он как? Цвибышев, кажется?

Услышав свою фамилию, я вздрогнул.

– Там все хорошо,– сказала Рита Михайловна,– он сейчас должен подойти…

Я слышал, как она встала и пошла к дверям. Бежать мне было поздно и небезопасно, ибо если б подобное мое движение было замечено, меня могли бы заподозрить в каком-то тайном замысле.

– Он здесь,– сказала Рита Михайловна, увидев меня,– подождите, Гоша… С вами хочет поговорить один наш знакомый. (Чисто женская нелогичность. Во-первых, я знал, кто этот человек, а во-вторых, сами же они меня к встрече с ним готовили.)

В приоткрытую на террасу дверь я видел столик, на котором стояла бутылка коньяка, открытая банка паюсной икры и нарезанные лимоны.

– А пусть он сюда,– услышал я голос журналиста,– зачем в кабинет? Здесь мы так хорошо сидим. (По-моему, журналист опорожнил одну-две рюмочки.)

– Нет,– сказал Роман Иванович,– ты здесь побудь, ты отдыхай, а я с ним сейчас должен потолковать.

– Возьми, Роман, ключ,– сразу сообразила Рита Михайловна.

Роман Иванович вышел вместе с Ритой Михайловной. (Журналист остался на террасе.) Роман Иванович коротко кивнул мне, открыл кабинет ключом, пропустил меня, и мы остались наедине.

– Садитесь,– сказал мне Роман Иванович. Я сел.

– Давайте,– сказал Роман Иванович.

Я не сразу сообразил, о чем речь, но, замявшись секунду-другую, все-таки догадался, полез в карман и протянул донос. Роман Иванович взял и принялся читать. Читал он долго и внимательно.

– Ну что ж,– сказал он,– конечно, немало шероховатостей, но в общем приемлемо… Должен вас предупредить, что вам предстоит поездка.

– Куда? – тревожно спросил я.

– У вас есть связи с группой Щусева? – не отвечая на мой вопрос, неожиданно спросил Роман Иванович.

– Я уже давно не общаюсь.

– А что вам известно об отношениях Щусева с русским националистическим движением за границей? С русской антисоветской эмиграцией?

– Никогда, ничего,– растерянно как-то ответил я, поняв, что подвергаюсь допросу, и волнуясь оттого, что Роман Иванович может меня в чем-то заподозрить и не поверить.

– А Горюн? – спросил Роман Иванович.– Что вам о нем известно? О его взаимоотношениях со Щусевым?