Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Монастырь в устье Тичи приютил под своим кровом монаха Михаила. Его узкая келья ничем не отличалась от келий остальных братьев: лампада, стол, кровать и деревянный треногий стул. Братия думала, что новый монах поселятся в соседнем крыле с расписными комнатами, но он захотел быть вместе со всеми и жить, как обыкновенный служитель божий. Единственное излишество, которое он себе позволил, — это каждый день сидеть на берегу реки и слушать шум воды. Только сейчас открыл он для себя этот шум. Река текла, билась о камни, и быстрые струи были подобны его мыслям. Разве прежде мог он быть наедине с самим собой? Никогда. Всякий раз, как Борис-Михаил выходил из монастыря, книга в золотом окладе, украшенном двумя бесценными камнями, оттягивала власяницу и напоминала о бессмертии. Кинга сохранила дух людей, ушедших из этого мира. Они искали бессмертия не в мече и власти, а в создании новой письменности, и сейчас буквы становились воинами, борющимися за их бессмертие. Эти воины завладели многими молодыми умами, и его собственным тоже. Князь выучил знаки, а они научили его сменить княжескую одежду на черную монашескую власяницу. Монах Михаил брал с собой на прогулки сына Гавриила, который одновременно с отцом надел власяницу. В тиши монастыря Гавриил нашел то, что долго искал, — одиночество и книги. Здесь он не видел мечей, не слышал о войнах и бунтах, о жестоких казнях непокорившихся людей. В его снах убаюкивающе шумела река, мирное небо приходило к нему, чтобы коснуться лба и закрыть длинные, как у ребенка, ресницы.

Монах Михаил радовался, наблюдая, как кипит работа по созданию книг и закладывается фундамент будущего духовного здания. Скромная гордость наполняла его, когда он видел, что и сын его Симеон интересуется работой просветителей. Симеон был сведущ в церковных вопросах, но всего не знал и не стеснялся расспрашивать. Наставником княжича был Наум. Он прошел суровую школу жизни, многое испытал, в свое время завоевал славу первого скорописца, ум его был ясен, а мысль остра. Каждую неделю монах Михаил звал его к себе, чтобы узнать, как усваивают славянскую письменность воспитанники Плисковской лавры. Наум приносил вести, от которых радостью наполнялась душа Бориса-Михаила. Все думали, что нить, связывавшая князя с внешним миром, оборвана и что он полностью посвятил себя богу. Так думал и он сам — в первые месяцы. Вечерами он приходил в церковь и с наступлением утра уходил, усталый, но очищенный долгими, утомительными бдениями и молитвами. В молитвах отец нагонял из своей души тайное сомнение в верности Расате-Владимира и чувствовал себя легким, как птичье перышко, летающее в вышине, одинокое, позолоченное солнцем, готовое приземлиться на живописный луг и слушать шепот крохотных божьих созданий... Что еще нужно ему, бывшему князю, который в конце концов нашел свою высоту, не обремененную повседневными мирскими тревогами? Он продолжал подолгу молиться средь шелеста пергамента и перьев, создающих новую славу Болгарии. Эта слава не трубила в боевой рог, не ложилась к его ногам чужой завоеванной землей, она была кроткой и одновременно всесильной, подобно нимбу над головой святого. Без этого лунного ореола и самые большие государства уходили в вечную тьму так же, как и возникали, — не оставив следа ни от своего появления, ни от своего исчезновения. Может ли говорить мертвый камень? Но камень ожил бы, если бы нашелся острый резец, который начертал бы на нем несколько волшебных знаков — из тех, что сокрыты в новых книгах. В них таятся слава и бессмертие. И если когда-нибудь его земля, не дай бог, погибнет от руки завоевателей, потомки найдут рассыпанные зерна этих букв и восстановят мысль своих прадедов, их веру и обычаи — оборонительные рвы на границах государства. Огромная сила скрыта в простых буквах, но некоторые люди не понимают этой истины. А может, давно поняли, но нарочно не хотят ее признать, потому что не желают добра его народу? И он опять возвращался памятью к встрече с Константином Философом в Брегале. Философ тогда рассказал ему, с какой злобой отнеслись Варда и Фотий к новой азбуке, которая могла, словно щит, закрыть перед ними путь в болгарские земли. И чем больше книг накапливалось в стране, тем крепче монах Михаил сживался с мыслью о величии того, что свершалось. Просветленными от радости глазами встречал он появление каждой новой книги. Его лицо, похудевшее и побледневшее от ночных бдений, сияло, озаренное доброй, ранее несвойственной ему улыбкой. В эти минуты монах открывал в себе ту кротость, что отличала его младшего сына. Сподвижники нарочно присылали ему новые книги с Гавриилом, чтобы доставить отцу душевную радость. Но радость эта постепенно угасала, хотя никто пока не замечал перемены.

И однажды приехал кавхан Петр. Еще перед тем, как князь принял монашеский сан, они договорились встречаться время от времени у реки около старого вяза, разумеется, в тех случаях, когда надо сообщить Михаилу что-нибудь очень важное. Был у них и тайный знак: отметина ножом на средней ветви вяза означала тревожную весть. Почти целый год условный знак не появлялся, но теперь кавхан Петр прибыл сам, и известия были нерадостными. Хан Расате больше не называет себя христианским именем, оставил его лишь для титулования в хрисовулах. Но хуже всего, что он постепенно отстраняет от государственных дел людей Бориса-Михаила. С пренебрежением относится и к Петру, кавхану страны. Петр полагает, что Расате тайно заменил его овечским тарканом. Этот Котокий стал первым другом хана. С архиепископом Иосифом новый правитель держится надменно и грубо. Монах слушал своего доверенного человека, и лицо его темнело.

— А как думает Илия?

— Так же, великий князь.

— Смотрите, берегите воинов.

— Хорошо, великий князь.

— И мне сообщайте.

— Хорошо, великий князь.

Они расстались без лишних слов. Борис-Михаил чувствовал, как тайное сомнение, лежавшее на самом дне души, поднимается наверх, становится правдой. И все же он пытался погасить, задавить в себе это сомнение. Озабоченность отца не укрылась от Симеона. На его расспросы отец ответил, что, мол, неважно себя чувствует, возобновились боли в пояснице и мешают спать. Сын для виду принял объяснение, но его опасения не рассеялись. Молва проникла и в их тихую обитель, дошла и до Симеона, но он не хотел тревожить отца. А теперь, похоже, отец узнал что-то недоброе о Расате, но раз не спешит открыться ему, значит, дела не так уж плохи.

Монах Михаил продолжал молиться по ночам, радоваться новым книгам, однако настоящего удовлетворения уже не было. Мысль, что весь его земной труд под угрозой уничтожения, не давала покоя. Он знал, что внутреннее чувство никогда его не обманывает. И чем больше размышлял, тем яснее жизнь виделась ему как череда трудных задач, требующих смелого решения. Борис-Михаил вспоминал маленького Расате на руках жены, когда сам он уезжал в Плиску, чтобы успеть застать в живых умирающего отца. Расате был тогда совсем крохотным, но широкие густые брови уже тогда предсказывали, что он вырастет волевым мужчиной. И эта вот воля поставила его поперек дороги отца. Неужели зашло столь далеко? Но что, собственно, случилось? Еще ни одного следа на снегу, а он уж о капкане думает! Не может его сын быть настолько глупым, чтобы пойти против отца. Нет, дети у него хорошие. И Гавриил, и Симеон... Расате немного колюч, что поделаешь, но ведь не глуп — нет! И все же кавхан Петр не стал бы тревожить из-за пустых слухов. Они договаривались: только в том случае, если угрожает опасность государству и делу церкви. И брат Ирдиш-Илия тоже обеспокоен. Нет, дело, наверное, серьезнее. Но почему бы не вызвать сына на разговор? Что в этом плохого? Подождать еще месяц-другой и позвать... Сын, скажи, как идут дела в государстве, слушают ли тебя люди, верен ли кавхан? Архиепископ Иосиф не сделал ли чего не так?.. И зачем столь сильно переживать самую первую весть? Может, они ошиблись — и брат, и кавхан Петр. А если правда... Тогда созовем друзей и вместе подумаем, как быть. Нельзя оставить дело сделанным наполовину. Самое важное еще впереди. Три очага, три кузницы куют оружие для дерзкого шага — замены греческого языка славяно-болгарским... Когда будет осуществлено все до конца, тогда можно спокойно умереть, а до тех пор надо работать и быть начеку. И кто заставляет его быть бдительным? Первородный сын, которому он при жизни уступил власть...

Монах захлопнул книгу и долго лежал на жесткой постели, положив руки под голову.

3

Расате спустился по лестнице. Во дворе его ждали друзья. Котокий поздоровался первым, дал знак сокольничим и егерям, и кавалькада двинулась к Овечу. Это была одна из обычных охот Расате: сокольничие и егеря отправятся в горы, а хан с небольшой свитой укроется за каменными стенами Овечской крепости. Тамошний таркан знал свое дело — он собрал самых красивых женщин округи.

Хан Расате-Владимир уже и не пытался утаивать свои намерения. Архиепископа Иосифа он вызывал несколько раз и по пустяковым поводам ругал перед всем Великим советом, а в последнее время и вовсе не желал видеть его. Место, на котором раньше сидел архиепископ, было отдано таркан у из Старого Онгола. Никто пока не слышал его голоса, но само присутствие этого человека настораживало. Он был мрачен, длинная немытая борода вся в узелках от сглаза и злых сил. Люди шептались, будто он новый шаман. Эта темная личность редко посещала Великий совет. После окончания совета он так же молча исчезал, как и появлялся, вселяя тревогу в души людей. Кавхан Петр приказал проследить за ним, и вскоре ему донесли, что человек этот не из Старого Онгола, а из села капанцев, отец одной из жен Расате-Владимира. Вторую годовщину восшествия на престол нового властителя отметили торжественными конными состязаниями, проходившими по прадедовским обычаям, а место, где сидел хан, было украшено конским хвостом. Молебнов и церковных песнопений уже не было слышно в княжеских дворцах. Все притихло, как перед бурей, и буря должна была разразиться. Снова отмечался день Тангры. Место жертвоприношений из Мадары перенесли к пяти источникам. Еще в первый год люди поняли, что создано новое капище, но объясняли это нежеланием нового властителя раздражать приверженцев отарой веры. Однако на второй год все стало ясно: Расате — верховный жрец староверов. Начались открытые гонения на сторонников учения Христа. Люди хана придрались к чему-то и жестоко избили двух священников, у монастыря была отнята часть земли и отдана Котокию. Кавхана Петра, который попытался оспорить это решение, хан одернул: мол, если еще терпит его, то лишь потому, что не хочет нарушать волю отца.