Человек с яйцом - Лев Данилкин

Удивительно, насколько Коробейников, типичный вроде бы рефлексирующий интеллигент из книги Вайля и Гениса о 60-х, выламывается из всех представлений о шестидесятниках («В карнавализованном обществе 60-х самыми прочными представлялись дружеские, а не государственные узы»). В «Надписи» дан принципиально другой, инсайдерский взгляд на этих людей, чья общественно-политическая жизнь не ограничивалась чтением переводного Хемингуэя и хоровым исполнением Визбора.

Отличие «Надписи» от прочих прохановских текстов в том, что это роман, не создающий миф, а, напротив, демифологизирующий; вместо монолитного «либерального» мифа о «застойных» 70-х нам предлагаются «огненные репортажи» из разных культур этого времени.

«Надпись» — атлас идеологий 60-х, времени, в котором программировалось далекое будущее, и когда Коробейников, прогуливаясь однажды вокруг бассейна «Москва», вдруг увидит в небе жуткое слово «Самсунг», это не покажется анахронизмом: одна эпоха, как яйцо иглу, содержит в себе другую.

Удивительно, кстати, что роман сошел со стапелей в мае 2005-го — месяц столетия еще одного государственного писателя: в «Надписи» есть важный эпизод, когда Коробейников оказывается на приеме в Кремле и видит там Шолохова. Наблюдая в одном кадре генсека и писателя, Коробейников понимает, что по-настоящему масштабный художник, служа государству-молоху, в состоянии сохранить независимость, работая на паритетных условиях. «Надпись» — роман про движение Проханова в сторону Шолохова, про генезис государственного писателя. Сильной личностью оказывается не тот, кто возненавидит мегамашину и начнет мстить за обиды, нанесенные поколению отцов, но тот, кто, зная об опасности, заключенной в мегамашине, все равно пойдет служить ей, поскольку только она в состоянии обеспечить низкую температуру в холодильнике с вирусами, территориальную целостность страны, сбережение этноса и воскрешение отцов.

Прототип Елены из «Надписи». Лубок работы Проханова.

«Надпись» — роман методологически синтетический: традиционалистский и модернистский одновременно; с несколькими натуралистичными и пародийными сценами, но, явным образом, умеренный, без эпатажа. Почему он вдруг написал почти целиком «без галлюциноза»? «Есть вещи, мне казалось, скажем, бабушка, ее смерть, купание… все родовые вещи, их нельзя описать в виде бурлеска. Они требуют святого, канонического отношения, подхода». «Надпись» бесконечно далека от «босхианских» текстов Проханова — «Гексогена», «Последнего солдата», «Крейсеровой» и «Политолога»: это традиционалистская реалистическая вещь крупной формы в духе «поколения сорокалетних» образца 1979 года, построенная по Достоевской полифонической схеме. По «Надписи» можно учить литинститутских студентов композиции, а впрочем, это, конечно, типичный роман Александра Андреевича — с многоярусными, как злокачественные кисты, абзацами, мучающими однообразным ритмическим рисунком и маразматическими повторами, с экспрессионистскими описаниями полуобмороков главного героя, изумляющегося загадке собственного существования («Надпись» — московский роман, а Москва всегда действовала на прохановских героев как опиат, вызывающий галлюцинации; в «Надписи» легко обнаружить характерную для писателей, имеющих отношение к «русскому ордену», «тему русско-еврейского соперничества за русскую женщину» (термин Ник. Митрохина) — Коробейникова и Марка Солима за Елену; нельзя сказать, что роман сильно проиграл бы от того, что инородное происхождение елениного мужа не было бы подчеркнуто); но вообще-то, все эти мелкие читательские неудобства так же незначительны, как вагонная тряска при путешествии по Транссибу.

Как и всякое жизнеописание, «Надпись» — да и «Человек с яйцом» — стремится объяснить, как герой распорядился своей жизнью.

Но не только. Отличие Проханова от большинства прочих «замечательных людей» в том, что он распорядился ею не просто «странно», «не так, как все» — но, некоторым образом, эталонно; и знакомство с его способом жить могло бы намекнуть, как распорядиться своей жизнью кому-то еще. Возможно, правильно было бы построить книгу о Проханове по образцу ален-де-боттоновского «Как Пруст может изменить вашу жизнь» — называя конкретные практические преимущества, предоставляющиеся читателю Проханова, не вполне очевидные в силу значительного объема его творчества и подтвержденной мнениями многих экспертов репутации графомана. В этом случае в списке глав должны были бы фигурировать, например, следующие названия: «Как любить свою родину»; «Как поверить в государство»; «Как оценить русскую инаковость»; «Как поверить в то, что русская история не была чередой нелепостей»; «Как быть настоящим мужчиной»; «Как получать эстетическое наслаждение от того, что здравомыслящими мещанами считается безобразным»; «Как научиться презирать Запад»; «Как проигрывать, сохраняя достоинство». У книг Проханова в самом деле есть определенный психотерапевтический потенциал; они действительно способны утешить существо, которое угораздило родиться здесь и сейчас — в стране, где и так невеликое количество красоты скорее убывает, чем прибавляется, которая не использовала те несколько шансов, которые ей предоставлялись историей, у которой едва ли есть сколько-нибудь перспективное будущее и которая рано или поздно будет втянута в какой-то конфликт, где выстоять ей будет вряд ли по силам. Как раз в тот период, когда автор активно занимался этой книгой, Москва, которая — согласно необъявленному, но горячо поддерживавшемуся проекту конца 90-х — должна была стать вторым Лондоном, превратилась во второй Бухарест (или, в версии молодняка газеты «Завтра», «мы увидели, что построили большой „Макдоналдс“, а могли прекрасный храм»); так вот, прохановские тексты несколько скрашивали сомнительное удовольствие от этой трансформации. Единственная причина, по которой я не последовал по стопам де Боттона, — общий чудовищный вид этого списка: я совершенно не уверен, что человек, освоивший все вышеупомянутые навыки, в самом деле станет счастливее. Я вообще не уверен, играет ли в прохановской вселенной какую-нибудь роль такая категория, как «счастье»; счастлив ли лосось, успешно осуществивший икрометание? Скорее уж он оперирует понятиями «судьба», «доля», «участь», «промысел».

Как он, человек отживающего поколения, сформированный совсем в другой среде, ощущает себя в мире Бритни Спирс, Ксении Собчак и Мая Абрикосова? Лучше, чем можно себе представить. Он уверяет меня, что смотрел «Матрицу», «Бойцовский клуб» и еще что-то «с роботоштуками» («я обожаю спецэффекты, хотя больше мне, конечно, нравится классика, Аль Пачино»). Иногда он, правда, плутует — в интервью он высказывается о «Звездных войнах» (пересказывая журналисту «Nobrow» Сибрука), группе «Нирвана» (предварительно проконсультировавшись со мной), Пелевине (которого якобы читал чуть ли не всего, но на самом деле, похоже, в лучшем случае пролистывал) и даже соглашается на фэшн-съемку в маске Иодо; в общем, он полностью освоился в этом мире, хотя бы и с фальшивым паспортом.