Штурмфогель, Коммандос верхнего мира (не окончено) - Андрей Лазарчук

Берлин, 13 февраля 1945. 10 часов

Штольц никогда не видел Гиммлера в таком состоянии. Рейхсфюрер был иссиня-бел; вокруг глаз залегли глубокие тени. - Зигфрид, - сказал он, глядя мимо Штольца, - ваши люди работали в Дрездене? - Да. Да, рейхсфюрер. - Хоть кто-то из них остался в живых? Штольц помедлил. - У меня нет сведений оттуда. Боюсь, что погибли все. Но чудеса еще случаются: - Что вы искали, Зигфрид? - Я не знаю. Это была операция отдела внутренней безопасности. - Не знаете? У меня были другие представления о субординации в вашем отделе. - Так и было, рейхсфюрер. Но я ввел режим "глухих переборок". И приказал даже мне не докладывать о частностях: - С чем это связано? - Есть подозрения на утечку информации из отдела. - Достоверные? - Не очень. Но есть. - Куда утечка? К Мюллеру? - К Мюллеру - это само собой. Боюсь, что дальше. - Но через Мюллера? - Собственно, именно это мы и пытаемся выяснить. Над этим работает один из лучших наших сотрудников, штурмбаннфюрер Штурмфогель. Думаю, через два-три дня мы будем знать всё. - Вот что, Зигфрид: Предупредите этого вашего штурм: сотрудника - сугубо секретно - чтобы даже не пытался разобраться в том, что в сороковом происходило в Дрездене. Понимаете меня? - Вы хотите сказать: - Да. Боюсь, что ваши расследования и эта чудовищная бомбардировка связаны самым прямым образом: Геббельс требует расстрелять всех пленных летчиков - сорок тысяч: Мне кажется, иногда этот сноб ведет себя, как глупый злой мальчишка с окраин: Зигфрид, вы поняли меня? - Да, рейхсфюрер. Я могу идти? - Идите. И вот что. Послезавтра я жду вас с кратким докладом по поводу этой: утечки.

Женева, 13 февраля 1945. 12 часов

Яхта ткнулась носом в причал - чуть сильнее, чем следовало; Ультиму, стоящую на носу, бросило вперед, но она лишь изящно качнулась, держась за штаг. Она была в тельняшке и матросском берете. Рекс и Ханна замерли у штурвала - плечом к плечу: - Прекрасно, - сказал Антон, заметно растягивая "е". Штурмфогель уже обратил внимание, что никого из "Гейера" нельзя было локализовать по акценту. Впервые он услышал какую-то речевую особенность. Откуда он, наш АнтонХете? Из Риги? Штурмфогель мысленно нарисовал себе на руке крестик: обращать внимание на те следы акцентов, которые у ребят пробиваются иногда сквозь языковую замуштрованность: Зачем? Зачем-то. Пригодится. Он вернулся в небольшую затемненную комнату, где сидели Салим и Полхвоста - вернее, что, что от них осталось. :Нет - там, в Ираклионе, Салим одно дело вроде бы сделал: за Ортвином, похоже, была слежка. Сам Ортвин пробежал наблюдаемую площадь очень быстро, без остановки, не проверившись. А на одном из следующих - и последних - рисунков, которые сделал Полхвоста, изображен высокий полнолицый мужчина в кожаной летчицкой куртке (на двух, мысленно поправил Салима Штурмфогель: вот он стоит и оглядывается с видом праздношатающегося, а вот обходит дом, в который вошел Ортвин:) - и сразу после этого Полхвоста заскулил, сказал, что больше не может, что тот, в ком он сидит там, внизу, бунтует и рвется, и уже все силы уходят только на то, чтобы удерживать его: Салим с трудом выволок Полхвоста из той ямы, которую этот ребенок для себя вырыл (жутковатое зрелище: яма в форме человеческой головы изнутри - с дырой на месте одного глаза; через этот глаз Полхвоста и смотрел наружу:); мальчишка был совсем обессиленный, и они направились было к порту, но тут им навстречу - наверху! - попался тот самый мордатый в летной куртке, которого Полхвоста только что видел внизу: И вот тут-то Салим ошибся. Переосторожничал. Надо было спокойно идти себе в порт, садиться на паром и плыть на материк. Но тот мордатый как-то так посмотрел: будто узнал, или заподозрил, или что-то еще. А рисунки - их же нужно было доставить во что бы то ни стало: И Салим решил выбираться не морским путем, а через Лабиринт. Он подозвал извозчика, и они поехали в Кноссос. Грек честно предупредил их, что в Лабиринте неспокойно и лучше туда не соваться, особенно с мальчиком. Но Салим хаживал через Лабиринт и в шторм. Он отмахнулся: - Но мы же принесли рисунки, - сказал он почти беспомощно. - Мы принесли: - Да, Салим. Вы принесли. Это очень важно. Очень. Ты молодец. И Полхвоста молодец. Вечером вас отвезут в Берлин, а там есть специалисты. Я слышал о подобных случаях. И людям сумели помочь. Вам тоже помогут. Штурмфогель надеялся только, что голос его не выдает. Хорошо, что Салим не видит ничего: Полхвоста уже одеревенел окончательно, а теперь и рука Салима, приросшая к мальчишке, истончалась и приобретала цвет сухого топляка. Штурмфогель действительно слышал о подобных случаях: помочь уже нельзя было, даже отрубив Салиму руку - невидимые древесные волокна проросли все его тело насквозь. Хотелось бы верить, что он хотя бы не чувствует боли:

Берлин, 13 февраля 1945. 13 часов

Юрген Кляйнштиммель вернулся из Берна, где встречался с одним из своих личных агентов - офицером швейцарской контрразведки. В Швейцарии, как ни странно, никогда не существовало официального органа по делам Верха, и те банкиры, журналисты, офицеры, промышленники, политики и чиновники, которые имели пси-компоненту личности и, следовательно, проявляли интерес к дальнейшей судьбе Верха, объединялись в масонскую ложу "Черный Альп". Именно они содействовали началу переговоров между пси-персонами воюющих стран: Швейцарцы располагали существенной информацией. В частности, по своим каналам им тоже стало известно о готовящемся покушении, но в несколько другой интерпретации: целями коммандос должны были стать не Гиммлер и Борман, а Гиммлер, Рузвельт и Сталин в своих верхних воплощениях; главное же, теперь стало известно (Юрген не подал виду, что слышит об этом впервые), что предполагается их личная встреча где-то в лесу Броселианда - и об этом уже ведутся переговоры. С германской стороны делегацию возглавляет Рудольф фон Зеботтендорф. Почему-то именно это тревожило как-то по-особому. В присутствии старого дурня все планы начинали ломаться, всё оборудование - портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо: так, профессор Гербигер, который лупил фюрера палкой и прилюдно орал ему: "Заткнись, тупица!", в присутствии Зеботтендорфа робко молчал и ходил на цыпочках: Оформив полученную информацию в форме резюме донесений разных агентов, Юрген отправился к шефу.

Крит, авиабаза Вамос, 13 февраля 1945. 16 часов

Волков закатил мотоцикл за сараюшку, чтобы не вводить в соблазн случайных прохожих, и по каменистой тропке поднялся наверх, до развалин. Здесь он сбросил рюкзак, раскатал по земле кусок овчины, лег на бок и стал смотреть вниз. Сверху аэродром производил отвратное впечатление: как след каблука на лике иконы. Волков не был религиозным - как не мог быть религиозным никто из знающих, что такое Верх - но с некоторых пор его притягивала к себе обрядовая сторона религий. Собиравшиеся вместе жалкие безверхие людишки на какие-то минуты возвышались над собой, тянулись, почти проникали: Хотя бы за это их стоило уважать. Он вынул из рюкзака бутылку узо, лепешку, ком сухого соленого сыра, кулек с оливками. Оливки были огромные, с голубиное яйцо. Волков хлебнул прямо из горлышка. Узо он не любил: густой анисовый запах напоминал о детстве и болезнях. Но сейчас ему нужно было именно такое - чтобы помучить себя. Сегодня при заходе на посадку у "Тандерболта" не вышла одна из стоек шасси. А та, которая вышла, не захотела убираться обратно. Пилот приказал Волкову прыгать. Волков не подчинился, сказал: орудуй, меня здесь нет. Полчаса пилот крутил самые резкие фигуры, которые могла себе позволить эта тяжелая скоростная машина. Потом он пошел на посадку на одной ноге, ударил ею о полосу и увел машину вверх - и так раза четыре. Наконец застрявшая стойка выпала. Когда они сели, пилот был бел, потен и слаб; Волков же словно проснулся на некоторое время - и вот опять погружается в слепой неотвратимый сон: Потом он увидел своих коммандос. Три десятка американских мальчиков, благоустроенных, уверенных во всем - а главное, в своей бесконечной правоте. Те камешки и кирпичики, которые они помимо своей воли вкладывали в поддержание Верха, были такие же, как они сами: правильные, тверденькие, надежные, не допускающие неверия и сомнения. И - такие же простые, однозначные, граненые, ограниченные. Раньше таким путь наверх был заказан. Разве что чудом: Теперь их гонят туда батальонами. Он сделал еще несколько глотков. Стал жевать оливки. Потом отковырнул кусочек сыра. Чувство, что он делает не то, возникло у него давно. Еще в сорок втором. Тогда он создавал разовую группу во Франции, и все кругом шептались: "Сталинград держится!" Хотелось быть русским, советским. Он не мог. То, что с ним - с ними со всеми - сделали на родине в тридцать восьмом, потом в тридцать десятом, сороковом - все это постепенно представало в новом свете. Просто на смену зарвавшимся в своей самостоятельности рыцарским орденам приходила регулярная императорская армия, на смену благородным монахамрыцарям - солдаты срочной или бессрочной службы... И всё! Если уж быть диалектиком, то до конца. То есть - признавать власть этих смешных законов и над собой тоже: Повсеместно - и во всех землях, и во всех отраслях - на первый план выходили маленькие люди и говорили: это моё. И это моё. Потому что нас много: Лишь Германия попыталась возразить этому императиву - и на нее бросились все скопом, искренне забыв о собственной исконной вражде. Императоры маленьких людей почувствовали настоящего врага. Сколько немцы еще продержатся? Полгода, год? Вряд ли: Если не произойдет чуда, на которое намекал Дятел: Так непочтительно Дятлом - Волков обозначал своего информатора в "Факеле". Стучи, мой друг, стучи. Всё в жизни мелочи: какие сволочи: Он вспомнил, как писали стихи в стенгазету: "С Новым 1937 годом!" Шумно, весело. Дешифровальщик Дальский, знавший сорок с чем-то языков и сочинявший поэму о старике, который одновременно был аистом, на всех этих сорока языках: и из того же отдела Берта Геннадиевна, певшая под гитару о городах над небом и о реках, взбегающих к снежным вершинам гор, где живут белые тигры. Приходил начальник, Глеб Иванович, подпевал. Почему-то казалось, что теперь всё будет только хорошо и с каждым годом лучше, лучше и лучше. И вот надо же - куда занесло: Он увидел, что в бутылке остается еще треть. Улыбнулся этой трети. Точно так же встречали четырнадцатый год. Отец достраивал в Сибири свой очередной мост и приехал только на неделю. От него пахло крепким табаком и дегтем - им он смазывал воспалившиеся десны. Елку украшали в зале, зал заперли на ключ, и дети - Алексей, Александр, Алина - подглядывали в щелку: Прошлым летом семья ездила отдыхать в Италию - в Рим, Неаполь, Венецию - а на это лето отец предложил отправиться в Германию, в гости к новому другу, тоже инженеру-мостостроителю: Все могло быть только хорошо - и с каждым годом лучше, и лучше, и лучше. Маменьку и Алину забрала испанка. Алексей ушел с добровольцами, и никаких известий от него больше не было. Отца взяли в заложники и расстреляли в двадцатом. И наконец последний из Волковых, беспризорник Саша, попал в двадцать втором в полтавскую колонию к Макаренко и там был распознан самим Глебом Ивановичем. В шестнадцать лет он стал сотрудником Спецотдела. На тот момент - самым молодым. Война, революция, переворот, гражданская война - все открылось для него с новой неожиданной стороны: