MMIX - Год Быка - Роман Романов

В этой связи немного иначе воспринимается особое беспокойство конферансье Бенгальского, а затем и Семплеярова о непременном разоблачении фокусов. Выходит, что целью Воланда и компании было не только выяснить, насколько изменились внутренне москвичи, но и бросить вызов всесильным органам, спровоцировать их на вмешательство в ситуацию, слежку за нехорошей квартирой, последующую облаву и погоню со стрельбой. Это несколько смещает акценты в отношениях двух сил, контролирующих ситуацию в зрелищном секторе столицы.

Кроме того, оказывается куда более обоснованными и систематическими довольно жёсткие наказания, которым подвергаются на сеансе в Варьете Бенгальский и Семплеяров. Получается, что они наказаны не за праздное любопытство и глупую настойчивость, мешающую зрителям насладиться фокусами, а за попытку выйти из повиновения высшим силам и сохранить лояльность земным службам, почитаемым ими за «высшие силы». В этом случае прегрешения Бенгальского с Семплеяровым окажутся в одном ряду с причиной наказания Варенухи, а равно барона Майгеля, и Берлиоза, и даже Лиходеева, у которого в 7 главе «мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда».

Нужно заметить, что в отличие от сатирических образов советских писателей и бюрократов, образы «силовиков» и отлаженной машины тайного сыска выведены в Романе, хотя и иронично, но не без комплиментарности. Подчёркнут общий пиетет москвичей к «органам», сочетающий уверенность в их всеведении и всемогуществе с искренним желанием содействовать. При этом Автор относится к этому гражданскому порыву с пониманием и лишь намекает, что такая лояльность земной власти идёт во вред лишь тем, кто сопричастен более высоким идеальным сферам, и должен подчиниться иной власти «не от мира сего».

Булгаков использует ещё один художественный приём для сопоставления чекистского и демонического слоёв Романа. Этот приём – обращение повествователя, сопровождающего Воланда и его свиту по московским улицам, к содержанию чекистских сводок, которые как-то становятся ему известны. Это высшее по отношению к спецслужбам ведение говорит о причастности самого повествователя к свите Воланда. Кроме того этим приёмом подчёркивается бессилие обычно всеведущих органов по отношению к этой шайке. И в самом деле – в том, что касается художественного или научного творчества, которое управляется идеальными сущностями и творческим духом, чекистские методы не имеют силы, не смогут удержать в рамках фантазию художника или повлиять на выводы учёного. Земной власти подвластны лишь тела, материальная оболочка, а не духовная жизнь. А вот творческий дух, наоборот, направляет движения земных властей, играя ими как простыми фишками.

Таким образом, в чекистском слое содержания Романа мы также обнаружили противопоставление материалистического и духовного, Египта и Израиля. При этом мировоззрение, признающее силу духовных сущностей, явно превозмогает материалистов с их методами тотального внешнего контроля над обществом. И опять же, что важно, представляющие духовный мир силы намеренно отдалены Автором от церковных канонов. Хотя при этом Воланд не противопоставляется Иешуа, о чём ещё пойдёт речь в дальнейшем.

Игровым противостоянием и безусловным преимуществом духовных сил над боевым отрядом материалистической партии отношение Автора к чекистам не исчерпывается. Заметим, что в отличие от ранних редакций название спецслужбы в Романе не упоминается, как анонимны и все сотрудники. Позиция Автора не исчерпывается ОГПУ или другой службой той или иной страны и эпохи. Вневременное отношение подтверждает параллелизм сюжетных линий в Москве и Ершалаиме, где тоже действует тайная служба.

Сравнение службы Афрания с ОГПУ – едва ли не самое любимое общее место у либеральных комментаторов Романа. Вот как хитроумно и цинично Пилат инструктирует главу своей спецслужбы: «– Ах так, так, так, так. – Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Так вот в чём дело – я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью». Из этого, разумеется, делается вывод, что Булгаков плохо относился и к советской власти, и к её вождю, и к чекистам. Хотя лично у меня есть другие сведения, что Булгаков относился ко всем людям так же, как Иешуа, – ровно и с живым интересом, хотя и горько страдал от их несовершенства.

Однако проследим дальше за мыслью прокуратора вслед за вопросом Афрания:

– Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?

– Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть всё. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно ещё меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые деньги!»

Ах, какой коварный сатрап и тиран этот Пилат! И как это мастер сделал такого жестокого властителя главным героем своего романа?! Иешуа говорил ему что? Что все люди добрые. А Пилат с Афранием что? Они так и не вняли толстовской проповеди Иешуа, воздав злом за зло Иуде из Кириафа. Именно так комментируют этот эпизод интеллигентные булгаковеды. Но позвольте, если слова Пилата о предвидении смерти Иуды – это главная причина его смерти, как тогда прокомментировать вот этот отрывок из первой части «романа в романе»?

«Первым заговорил арестант:

– Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль».

То есть тёмные сведения о грозящей Иуде смерти прокуратор получил из вполне определённого источника – от Иешуа Га-Ноцри, которого наши комментаторы не спешат обвинить в соучастии. А почему? Только из предвзято хорошего отношения к интеллигентному Иешуа и негативного отношения к спецслужбам?

Однако выходит, что спецслужбы, как и властители способны не только безуспешно противостоять духовным силам, но и выполнять их волю и предвидение. В этом случае отношение к их действиям должно быть, наверное, не столь отрицательным? Да, в общем-то, в тексте «романа в романе» мы не наблюдаем никакой иронии Автора по отношению к Афранию и его подручным. Невольно возникает контраст в отношении читателя к двум спецслужбам – в Москве и в Ершалаиме.

Наконец, есть ещё один важный эпизод в Романе, который может пролить свет на отношения Автора к руководству московской спецслужбы. В главе 23 «Великий бал у сатаны», кроме рыжего Малюты есть прозрачный для историков намёк ещё на двух деятелей тайного приказа:

«По лестнице подымались двое последних гостей.

– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом».

Речь здесь, очевидно, шла о последнем в ряду исторических отравителей – недавно расстрелянном бывшем главе ОГПУ Генрихе Ягоде. Зачем Булгакову понадобилось включать в Роман столь актуальную фигуру, причём в небезопасных обстоятельствах конца 1930-х годов. Не проще ли было ограничиться политическими деятелями прошлых веков? Или Автор решил подыграть Ежову и Берии в том, чтобы заклеймить злодеев? Нет, нужно искать другой ключ к решению загадки. А может наоборот – фигуры двух чекистов является актуальным ключом ко всему ряду персонажей, поднявшихся по лестнице на Великий бал у сатаны? Ведь не только Булгакову, но и всей столичной публике известно, что обвинения в отравлениях, шпионаже и вредительстве, предъявляемые деятелям большевистского режима – это ложь, прикрывающая сведение политических счётов.

Опять же заметим, что самая яркая фигура из сонма гостей бала – Фрида оказалась заслуживающей снисхождения, и её дело было пересмотрено самой Маргаритой. Но среди гостей Бала были и другие исторические фигуры, прижизненные обвинения против которых были, как минимум, спорны. Например, самым первым, открывающим шествие гостем назван «господин Жак с супругой», о котором далее сказано: «Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Прославился тем… что отравил королевскую любовницу». Реальный Жак ле Кёр, министр финансов французского короля Карла VII, тоже был обвинён по политическим мотивам – несправедливо или явно преувеличенно.