Наблюдатель - Франческа Рис

– Сначала дайте взглянуть на свои записи.

– Да ладно вам, – она делано вызывающе скрестила руки на груди.

– Напишете что-нибудь о моем растрепанном виде и мрачном выражении лица; о том, что я пью виски в одиннадцать утра, – всем ведь так нравится этот образ анфан террибль, эдакого писателя-рок-н-ролльщика: стиль Мартина Эмиса[89], повадки Майкла Хатченса[90].

Она приподняла брови.

– Ну, учитывая, что вы недавно женились, наши читатели решат, что эта ипостась уже в прошлом.

– Как это по-среднеанглийски, – ухмыльнулся я, выуживая сигарету из кармана рубашки.

– Кстати, как поживает Диана? – спросила она, пристально глядя на меня.

– Не вылезает из комбинезона.

– Значит, скоро услышим топоток маленьких ножек? – тут она одарила меня сладчайшей улыбкой.

– Напомните-ка, откуда вы знаете мою жену?

– На самом деле мы не знакомы; просто она училась в школе с моей старшей сестрой. Помню, как они не брали меня с собой играть в «Ласточек и амазонок»[91], а если и брали, то мне приходилось быть дурацким Роджером.

Диана знала всех на свете: мальчишек (и это были именно мальчишки – в такие моменты я особенно остро ощущал разницу в возрасте) в мешковатых свитерах с фальшивыми акцентами, работавших редакторами в агрессивно-крутых журналах; слоун-рейнджеров[92] в кардиганах пастельных тонов и полной конной экипировке, которых она якобы стеснялась; невыносимых театралов, на полном серьезе носивших береты, и стендап-комиков, которых было непростительно много. Когда объявили о месте съемок фильма, я испытал искреннее облегчение: целых шесть недель на какой-то богом забытой скале на краю Шотландии. Какая жалость, что у меня как раз начался тур в поддержку книги.

– Конечно, если бы вы все еще поддерживали с ней связь, то знали бы, что она где-то на озере Лох-Несс, развлекается с мальчиками в коротеньких штанишках.

– О да, я в курсе, – холодно ответила Джоанна, не сводя с меня глаз.

Я помолчал, чтобы невысказанное подозрение повисло в воздухе; потом демонстративно откинулся в кресле, пуская облачка сигаретного дыма.

– Какие планы на обед?

– У меня есть идеи и получше, чем просто жевать.

Никогда не мог понять, была ли ее прямота отрепетированной или искренней, – но был за нее благодарен. К черту самоедство. Да здравствует равенство и братья по оружию. Я считал себя феминистом. В конце концов, на дворе был уже 1987 год, и все сходились во мнении, что и женщины давно ждали этого момента. В голове вдруг возник призрачный образ Дженис Джармен после танцев в старших классах женской гимназии Бертли Коммон: половина одиннадцатого, влажная от росы трава, мои неловкие руки, лихорадочно пытающиеся задрать на ней бледно-голубое атласное платье – которое уже в следующую секунду она чопорно одергивает. Блестящий полиэстер брюк, позаимствованных у старшего брата, распирает от эрекции. Вот уж два года, как вышло стихотворение Ларкина «Чудесный год», но у семнадцатилетних йоркширских старшеклассников секс все еще был лишь в мечтах.

– Гляжу на вас – и вижу себя, – сказал я.

– Тогда, надеюсь, вы такой же нарцисс, как и я, если верить моим коллегам.

– Чем займетесь сегодня вечером?

– Исследованиями. Я ведь готовлю биографию писателя – прямо у него дома.

– О нет, только не у меня дома. Я хочу куда-нибудь выйти.

– Отлично, – подхватила она. – Десять часов, по Фрейду, – а потом посмотрим, что подскажет нам ночь.

* * *

Для туалетной кабинки здесь было даже чисто. Дурман кружил мне голову, и все, казалось, двигалось с удвоенной скоростью. В ушах гулко отдавался ритм музыки и ее прерывистое дыхание. Я заломил вверх ее изящные белые руки и резко, через голову, стянул с нее блузку. Кожа ее в ультрафиолете светилась синевато-белым; я чувствовал, как она на ощупь ищет пуговицы моих джинсов. Я прижал ее к влажной стене, и мы поцеловались. Глаза ее сияли. Она отстранилась и подставила мне свою обнаженную шею. Ухо мне обжигало ее дыхание, она была так невероятно сексуальна. Разве могло что-то пойти не так?

– Ох, – она расстегнула мои джинсы и на мгновение скривилась от разочарования – но тут же взяла себя в руки и опустилась на колени. Я закрыл глаза, откинулся назад и растаял от жара ее рта – причем «растаял» в прямом смысле этого слова. В конце концов она сдалась, смущенно улыбнулась, встала и снова принялась меня целовать, тихонько постанывая, – наверное, чтобы подбодрить. Я и сам пытался это сделать. Она обхватила мою свободную руку и провела пальцами по кружевной оборке своих трусиков.

– Как-то неловко вышло, – сказал я наконец, прочистив горло.

Она вздохнула, стиснув зубы и широко распахнув глаза в обрамлении лиловых теней и угольной подводки.

– Когда мы танцевали, ты был так возбужден!

– Дело вовсе не в тебе, правда.

– Да я знаю.

С секунду мы помолчали; она решительно смотрела в пол. Откуда-то снаружи кабинки раздавались вопли:

– С такой прической он похож на Трейси Торн – только ни капли ее таланта!

– Со мной такого отродясь не бывало, знаешь ли, – повторил я.

– О, время от времени это происходит даже с лучшими.

Джоанна одарила меня снисходительной, почти материнской улыбкой, разгладила юбку и безуспешно попыталась ликвидировать потеки туши под глазами.

– Ну что, – произнесла она, – идем обратно?

* * *

В лучах закатного солнца водная гладь переливалась перламутрово-серым, словно раковина устрицы. Блики гаснущего света, сверкая, отражались от воды до самого горизонта, сливаясь с сиренево-оранжевой дымкой. Я вглядывался в темные морские просторы. Все дальше и дальше отходя по песчаному пляжу от дома, я уже не слышал, что там происходит, – остался только треск цикад.

Теперь, когда приехали все остальные, мне приходилось выбираться с ноутбуком на пляж и делать вид, что работаю, – хотя в голове моей, конечно, царила абсолютная пустота.

– О, Майкл, ну не будь ты таким асоциальным! Том вот готовит апероль-спритц – останься с нами!

– Нет, Дженни, оставь его! – ядовито-сладким голосом пропела Анна. – Он работает.

Ох уж этот убийственный тон с заговорщицким подмигиванием: ее муж, так долго переживавший творческий застой и ничего не писавший, снова работает! Я поглубже зарылся ступнями в прохладный песок. За час я выдавил из себя только одно: 1970 – четыре вытянутые цифры, с которыми оставшееся пространство страницы казалось еще более пустым. На второй неделе марта 1970-го я видел Астрид в последний раз.

Мой семидесятый день рождения приближался с ужасающей скоростью, и все же, в эти несколько месяцев, с момента появления Лии, время будто бы замедлило ход. Теперь прошедшие десятилетия сжались, подобно мехам аккордеона, и, чтобы их коснуться, достаточно было лишь протянуть руку. Глотнув пастиса, я закрыл глаза.

Семидесятые пронеслись сплошной безумной вакханалией, но к концу этого десятилетия я стал писать по-настоящему. «Ричард. Падение» принес мне успех астрономических масштабов, и в жизни ненадолго воцарилась стабильность. Конечно, были и вечеринки – но теперь все изменилось. Теперь и они служили для дела – эдакая новая форма гедонизма, с характерным напором, амбициями и ориентацией на цель. Когда родился Лоуренс, меня захватило то легкое раздвоение, которое позволяло переключаться между разными сферами моего существования. В те годы я старательно поддерживал образ любящего отца; написал (сравнительно легко) два романа (которые теперь считаются моими самыми зрелыми), да еще умудрялся вести некое подобие подпольной свободной жизни, втайне от жены.

Да и что сподвигло меня на тот, первый брак? Не то чтобы я не любил Диану – нет-нет, она была неподражаема: остроумная, красивая, проницательная. Сам я вырос среди сплошных Дженис Джармен – девушек, которые постоянно говорили о купонах, смотрели эстрадные шоу и считали шмотки от Marks & Spencer верхом престижа; девушек, которые хихикали до свадьбы и рыдали после. В Оксфорде я узнал о существовании принципиально нового вида женщин: они слушали Франсуазу Арди (и понимали, о чем она поет) и, засиживаясь до четырех утра, курили и обсуждали Антонена Арто.

К моменту моего знакомства с Дианой, только что окончившей театральную школу и надеявшейся получить роль в постановке по «Ричарду», я уже хорошо знал этот тип – поскольку и сам к нему относился. Я научился правильно держать нож, усвоил, что чаепитие в половине пятого – это ланч на основе… чая. Потом привык «забывать» все эти заработанные собственными шишками знания и относиться к йоркширским ноткам в своей речи как к некоему знаку отличия, залогу аутентичности. Жизнь моя протекала на краю общества, к которому я стремился принадлежать. Для своей семьи я был