Радищев - Борис Евгеньев

Случай не заставил себя долго ждать.

Вторая зима по приезде студентов в Лейпциг была суровой. Из-за нерадения Бокума холод в комнатах, в которых жили студенты, по словам Радищева, был чувствительнее, нежели в самой России при тридцати градусах стужи. Один из студентов, Иван Насакин, не получавший из дому денег, претерпевал особую нужду. Он пошел к Бокуму и попросил, чтобы тот приказал протопить его комнату. Бокум, который в это время играл со своими приятелями на биллиарде, вытолкал Насакина вон и дал ему пощечину.

Этот случай был последней каплей, переполнившей чашу терпения. Федор Ушаков заявил, что оскорбление, нанесенное Бокумом, может быть смыто только кровью.

Молодые правоведы постарались подвести под этот случай юридическое обоснование. В то время они изучали «право естественное», но, не охватив еще весь курс целиком, дошли только до толкования древнего закона — «око за око, зуб за зуб». Поэтому они и решили, что Насакин должен возвратить Бокуму пощечину.

Студенты вызвали гофмейстера в столовую, и Насакин потребовал у него «удовольствия», то-есть извинения. Когда взбешенный Бокум отказался извиняться, Насакин ударил его по лицу.

Испуганный Бокум поспешил благоразумно ретироваться…

Писарь Бокума, присутствовавший при этой сцене, бросился к Насакину и сорвал с него шпагу, которую тот не успел отстегнуть, так как только что пришел из гостей. Писарь был наказан за это тем, что Михаил Ушаков стащил с него парик. Бокум же впоследствии обвинял Насакина в том, что тот хотел заколоть его шпагой, но он, Бокум, разогнал и раскидал всех студентов, «как ребят».

«И так, — рассказывает Радищев, — в самой клевете не забывал он хвастовства и никогда не признался, что Н. (Насакин) ему возвратил пощечину с лихвою…»

Радищев скромно умалчивает о своей собственной роли в «войне» с Бокумом. Он рассказывает только о том, что при разговоре студентов с Бокумом в столовой у него, у Радищева, в карманах лежали заряженные дробью два пистолета и он беспокоился, что если бы эти пистолеты нашли, могло бы произойти «что-либо слезное и несмешное». Зная горячность Радищева и его дружбу с коноводом молодежи Федором Ушаковым, можно предположить, что он был в числе самых активных «бунтовщиков».

Студенты заявили о случившемся ректору университета. Чувствовали они себя очень неспокойно.

Они боялись, что их вернут в Россию для примерного наказания.

Бокум вытребовал у воинского начальника вооруженных солдат, с их помощью рассадил «бунтовщиков» по комнатам и поставил у комнат охрану.

Студенты, еще до своего ареста, написали обо всем в Дрезден русскому министру, но Бокум перехватил их письмо.

«Под стражею содержимы были мы, — рассказывает Радищев, — как государственные преступники или отчаянные убийцы. Не токмо отобраны были у нас шпаги, но рапиры, ножи, ножницы, перочинные ножички, и когда приносили нам кушанье, то оно было нарезано кусками, ибо не было при оном ни ножей, ни вилок…»

Окна комнат Бокум велел заколотить досками, оставив только небольшие отверстия для воздуха. Двери были сняты с петель, так что часовые могли видеть, что делают студенты в своих комнатах, превращенных в тюремные камеры.

Студенты все же ухитрились написать письмо о своем бедственном положении. Письмо было составлено Федором Ушаковым. В то время студенты жили еще все вместе, в двухэтажном доме: шестеро в верхнем этаже, остальные в нижнем. Из окон верхнего этажа, через отверстия в досках, письмо спускали на нитке к окнам нижнего этажа. Таким образом, все смогли прочесть и подписать письмо.

Один из учителей, некто Вицман, «из единого человеколюбия» отправился на свой страх и риск в Россию, чтобы защитить там студентов. Он взял в дорогу карманные часы — самую большую драгоценность, которую имели студенты.

Бокум добился в университетском совете, чтобы над «бунтовщиками» был произведен суд. К допросам студентов возили в закрытых каретах, и «судопроизводство», по выражению Радищева, было «похоже на то, какое бывало в инквизициях».

«Конец сему полусмешному и полуплачевному делу был тот, что министр, приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, — вспоминал впоследствии Радищев, — и с того времени жили мы с ним, почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле…»

В истории с Бокумом впервые последовательно и сильно проявилась непримиримость Радищева ко всему, что посягало на свободу и достоинство человека. Глубокое впечатление произвел на юношу этот первый жизненный опыт, первое столкновение честной и пылкой юношеской души с неправдой и несправедливостью.

В образе скаредного гофмейстера Бокума перед юношей предстал деспотизм русского «самодержавства», протянувшего вслед за молодыми людьми свои щупальцы, — предстал не в виде отвлеченного понятия, а в виде реальной грубой силы, сковывающей волю, жестоко угнетающей свободу, унижающей человеческое достоинство.

И первой схваткой юноши Радищева с этой силой была «война» с Бокумом — это «полусмешное, полуплачевное дело». Таким образом, мы видим, что Радищев к этому времени не только жил в мире уже достаточно определившихся идей и представлений, но и был способен — пускай еще в несколько наивной, юношески-бунтарской форме — отстаивать их на деле…

«Не знал наш путеводитель, — писал Радищев, — что худо всегда отвергать справедливое подчинен-вых требование и что высшая власть сокрушалася иногда от безвременной упругости и безрассудной строгости…»

Светлыми сторонами жизни Радищева на чужбине были дружба, возникшая между ним и некоторыми из его товарищей, и горячее и бескорыстное увлечение книгами, наукой.

Дружба молодых людей, их дружеский «союз душ» выросли и окрепли в испытаниях и бедах, которые студентам довелось пережить в Лейпциге и которые особенно сблизили их.

Вместе с Радищевым в Лейпциг приехали его друзья по пажескому корпусу. С Алексеем Кутузовым он и здесь жил в одной комнате. Юноши вместе читали, учились, вместе мечтали о возвращении на родину и о служении ей.

Спустя много лет Радищев писал, посвящая «Житие Ушакова» Кутузову:

«Не без удовольствия, думаю любезнейший мой друг, вспоминаешь иногда о днях юности своея; о времени, когда все страсти, пробуждаяся в первый раз, производили в нашей душе нестройное хотя волнение, но дни блаженнейшие всея жизни соделовали… Не с удовольствием ли, мой друг, повторяю я, вспоминаешь о времени возрождения нашей дружбы, о блаженном союзе душ, составляющем ныне мое утешение во дни скорби…»

В Лейпциге в жизнь Радищева вошел еще один юноша, — друг, память о котором он сохранил до конца своей жизни.