Долина бессмертников - Владимир Митыпов

— Как, почему так быстро?

— Быстро? — Олег пожал плечами. — А мне кажется, я пробыл здесь достаточно долго.

— А вообще-то ты зачем сюда приезжал? — присев рядом, она рассматривала его с каким-то оскорбительным любопытством.

— Да так… побыть, посмотреть… — Ответ вышел невразумительный. Олег начинал чувствовать себя идиотом.

— Ах, посмотреть! Ну и много ты здесь увидел? — все в том же тоне продолжала Лариса.

— Что надо, то и увидел! — буркнул он, осознавая свое окончательное падение в глазах Ларисы.

— Слушай, ты где работал до этого? Профессия есть у тебя какая-нибудь? — спросила она неожиданно серьезно.

— Ну, допустим, гуманитарщик я, а что? — Настроение у него испортилось окончательно, и ответил он откровенно грубо.

— Да ничего, — она поднялась. — Тряпка ты, а не мужчина. Даже не догадался поухаживать за мной.

— Позвольте, позвольте… — Олег невольно привстал. — А почему это я обязан был ухаживать?

— Хотя бы из чистой любезности. Внимание, знаешь ли, льстит любой женщине, — Лариса насмешливо блеснула глазами, повернулась и начала почти бегом спускаться вниз. Чуть погодя из густеющих сумерек донесся ее звонкий, совсем девичий голос:

В лес бы заманила бы я тебя,Там приворожила бы у ручья.Красотой не славишься,Все равно ты мой.Ой, как ты мне нравишься,О-ой-ой-ой!..

Деревья, с темнотой словно бы придвинувшиеся поближе, неодобрительно покачивали косматыми вершинами. Зло зудели комары, тоже, должно быть, выводя какую-то свою песню. Глухо отзывалось эхо в верховьях Долины бессмертников, превращая задорные слова во что-то неясное и торжественное.

— Обиделась… — пробормотал Олег. — Археологией я, видите ли, пренебрег… Ох уж эти мне фанатики своего дела!

Утром Олег, чувствуя себя несколько скованно, подошел к начальнику отряда.

— Прокопий Павлович, пожалуй, мне, как говорится, пора и честь знать.

— То есть? — не понял Хомутов.

— Уволиться мне нужно… Дома работа ждет… Заявление написать или как?..

— Ах, вон оно что! — в глазах Хомутова промелькнуло обиженное недоумение, он на мгновенье задумался, потом решительно вскинул голову: — Э-э… не смею удерживать. Да, не смею!

— Я поеду вечером, а сегодня еще поработаю, — по спешно сказал Олег, пытаясь хотя бы этим смягчить бестактность своего внезапного отъезда, очень похожего на бегство.

Хомутов, сразу ставший молчаливым и отчужденным, кивнул и посеменил прочь.

Олег, по обыкновению, занял место на дне раскопа, начал привычно подхватывать наполненные землей тазы и передавать их наверх. Его угнетало подсознательное чувство вины, которое он старался заглушить, повторяя про себя: „А все же я уеду!.. Уеду!..“

Сегодня для него время летело незаметно. Юные туземцы несколько раз предлагали сменить, чтобы он мог передохнуть, но Олег отказывался и, обливаясь потом, продолжал работать с каким-то мрачным упорством.

День выдался особенно жаркий. Безоблачное небо, голубевшее утром свежо и прохладно, к полудню совсем выцвело от зноя. Солнце даже не жгло, а прямо-таки давило своим слепящим жаром. Из раскаленной ямы раскопа улетучился почти весь воздух, как сбегает из кастрюли перекипевшее молоко.

Время уже близилось к обеду. Олег поднял очередной таз, и тут вдруг мир перед ним дрогнул, провалился куда-то, а вместо него с гулом вымахнуло прозрачное алое пламя. В последний миг ему показалось, что ослепительная стрела, сорвавшись с солнца, вонзилась прямо в мозг…

…Сначала была полутьма. Потом из этой полутьмы медленно проступила Лариса.

— А, ожил! — Она наклонилась, заглянула ему в глаза. — Ну что, далеко уехал?

— Не надо бы так-то, Лариса, — невнятно донесся откуда-то голос Хомутова.

— Даос прав… конец есть начало… — прошептал Олег, слыша как бы отдаленный шум водопада. — Эльвира же говорила, что он ее зарежет… впрочем, нет, то была яньчжи…

— Бредит, — она сменила у него на голове мокрую тряпку. — Доработался…

— Может, все же врача? — предложил невидимый Хомутов.

— Ничего, — Лариса встала. — Парень здоровый, отойдет. Нам пора на раскоп. А он пусть пока поспит.

Олег послушно задремал и очутился в раскопе, каменные стены которого раскалились до прозрачной алости. Сквозь них просвечивали то яньчжи Мидаг, то Тумань, то почему-то Эльвира… Потом они все исчезли, а вместо них явился Мишка, в мокром отрепье, с непонятным укором в глазах, и Олег вдруг понял: „Это я, я виноват в его смерти. Мишка внушил себе, что он в долгу — не передо мной, а вообще, — и считал себя обязанным вернуть этот долг когда-то, где-то, кому-то… А вот Тумань… Минуточку, Тумань-то здесь при чем?.. Ах да: Тумань просчитался, он не учел одного — жизнь, сколь бы дорога она ни была, все же не есть высшая ценность, — существует нечто более высокое… Мишка понимал это как вечный долг каждого перед всеми и всех перед каждым… Эх, Тумань, Тумань…“

Олег проснулся от раската грома. О стены палатки, шуршал дождь. Оказывается, пока он спал, нанесло грозу.

— Можно? — послышался голос Хомутова. Хомутов сбросил у входа мокрый плащ и деликатно присел на край раскладушки.

— Ну, как ты?

— Отлично! — бодро отозвался Олег и попытался встать. — Мне, честное слово, так неудобно…

— Ты лежи, лежи, — остановил его Прокопий Павлович. — Голубчик, а ты у нас, оказывается, поэт. Мне Карлсон сегодня сообщил. То-то твое лицо казалось знакомым.

Захваченный врасплох Олег, не найдя ничего лучшего, отвечал испытанным ходом королевской пешки:

— Вот так совпадение! Я ведь тоже хотел вам сказать, что в своем деле вы — поэт.

— Ты так полагаешь? М-м… — Олегу показалось, что Хомутов слегка польщен. — Выходит, это ты написал поэму „Делюн-Уран“?

Дальше разговор а-ля Карлсон, естественно, не годился.

— Ну, я, — нехотя сознался поэт.

— Любопытно, любопытно, — задумчиво повторил Хомутов и вдруг, словно вспомнив что-то, заговорил сбивчиво и торопливо: — Что ж, сам видишь — пока у нас тут нет ничего такого… способного поразить воображение, что ли… Чертомлыкские курганы нашему брату археологу выпадают, к сожалению, не часто… А вообще же я рад, что ты приехал сюда хоть ненадолго. История народа принадлежит поэту. Это еще Пушкин сказал в пору, когда писал о Пугачевском бунте, — Прокопий Павлович подвигал грустно обвисшими усами, усмехнулся каким-то своим мыслям. — М-да, поэзия… Она представляется мне, как бы это сказать, последней инстанцией, что ли, к которой должно обращаться, когда другие способы познания оказываются бессильными. В этом поэзия сродни философии. Впрочем, величайшие философы в душе и были поэтами, а величайшие поэты — философами. Ты, конечно, знаешь, что Энгельс писал стихи. А Гегель? Уж, казалось бы, сухарь, сухарем, абстрактнейший мыслитель, а ведь это он сказал, что философия, подводя итог какой-то угасающей форме жизни общества, рисует серой краской по серому, что сова Минервы вылетает лишь с наступлением сумерек… Это ли не поэзия! Э-э… возможно, специалисту-историку это не делает чести, но понять — не умом, нет, а, скорее, сердцем, — что мы сподобились жить в наиболее критическую, может быть, эпоху во всей всемирной истории, мне помогла именно поэзия.

Тут он, чуть помолчав, прочел стихи, и, сказать правду, чтец из Хомутова был никакой, голос его отдавал дребезжанием, но искупалось это глубокой прочувствованностью, что слышалась в каждом его слове:

Счастлив, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.Он их высоких зрелищ зритель,Он в их совет допущен был —И заживо, как небожитель,Из чаши их бессмертье пил!

— Тютчев, — заметил Олег. — Вы хорошо прочитали, Прокопий Павлович. Спасибо.

К тому времени в палатке, как это бывает ненастными вечерами, потемнело быстро и почти совсем незаметно. Занудливый мелкий дождь с густым, слитным шорохом орошал туго натянутые скаты палатки. Где-то в углу, перемещаясь то туда, то сюда, противно и тонко ныл одинокий комар. Свечу не зажигали: оба они — и Хомутов, и Олег — одинаково ощущали ненужность сейчас света, который неизбежно нарушил бы то чувство взаимного доверия и понимания, которое как-то само собой возникло между ними. Олег чувствовал себя необыкновенно уютно в теплых недрах спального мешка.

— Ты, должно быть, думаешь, что, мол, это влез ко мне старый хрыч и затеял какой-то несуразный разговор.

— Прокопий Павлович!

— Ладно, ладно, чего уж там, — ворчливо сказал Хомутов. — Сам был когда-то молодым. Ты небось пред почел бы, чтоб посумерничать пришла Лариса… Однако же о чем то бишь я толковал?

— О нашем критическом времени, — подсказал Олег.