Как я была Пинкертоном. Театральный детектив - Фаина Раневская

– С Тоней.

– Скамейкиной? – фамилия тоже должна прозвучать, хотя Тоня у нас на пароходе одна.

– Да.

– Вы были у нее в каюте? – я потупила глазки. – Ах вы, шалунишка!

– Какой каюте?! – снова взвыл Меняйлов. – Мы стояли здесь возле скамейки.

– А?! Так это вы с Тоней того… фьють, – я сделала весьма эмоциональный жест в сторону левого борта, – кувыркнули Павлинову в воду?

Меняйлов даже вскочил:

– Вы с ума сошли?! Какая вода? Какая Павлинова?!

От неожиданности я выпустила его рукав, но тут же вцепилась снова.

– Тогда кто?

– Не знаю. Не было здесь никакой Павлиновой. Только мы со Скамейкиной.

– Сядьте, – зашипела я. – На нас смотрят.

– Пусть смотрят, не совершал я ничего предосудительного. – Меняйлов все же сел, хотя кипятиться не перестал. – Ну, пофлиртовал с девушкой. Почему всем можно, а мне нельзя? Почему Павлиновой можно с Бельведерским роман крутить, а остальным нельзя?

– Бельведерский остался в Москве, – чуть устало сообщила я, потеряв всякий интерес к продолжению беседы.

Не герой Меняйлов

– Она ему телеграммы шлет. Слала, – усмехнулся Меняйлов. И передразнил: – Дорогой, завтра будем в Тарасюках! Мы когда в Загогуйске стояли, Любовь Петровна на телеграф ходила, и я тоже – Сонечке телеграфировать. Она телеграмму в окошко подавала, я успел заглянуть.

Вот чем большая человек сволочь, тем большими сволочами он считает всех остальных, особенно тех, кому завидует.

Я поморщилась:

– Это она в Москву Вадиму Сергеевичу телеграфировала.

– Нет, Бельведерскому. И не в Москву, а куда-то на К, я разглядеть не смог.

Разговор с этим мерзавцем утомил больше трехчасового спектакля, я решила, что мизансцену пора завершать.

– Так вы полагаете, что бежать не стоит, можно оправдаться?

Меняйлов состроил кислую рожу:

– Если Ряжская подтвердит, что вы спали, то ни к чему.

В ход снова пошел кружевной платочек, прикрывшись им, я проникновенно пробасила:

– Дорогой мой, как вы меня успокоили, как успокоили! Можно сказать, жизнь подарили.

Меняйлов вспомнил о собственном интересе:

– Руфина Григорьевна, я полагаю, вы понимаете, что моя супруга… ну… ничего такого с этой деревенской девкой не было… так… легкий флирт…

Слушать было противно, передо мной стоял прежний Меняйлов, потому я быстро согласилась:

– Что вы, что вы, конечно! Я обожаю вашу супругу, хотя не знакома с ней. Ни слова не скажу. Только уж и вы меня не выдавайте.

Что он может выдать, говорить не стала, пусть думает, что я его боюсь.

Меняйлов поспешил прочь, а я постаралась выбросить из головы этого слизняка как можно скорей.

Слух о предстоящем пересмотре состава гастрольной группы разнесся мгновенно. Трагедия Павлиновой была столь же быстро забыта, вернее, использована в корыстных целях, и начались драмы иного плана.

Большинство отправились на гастроли именно из-за возможности добраться до Крыма, там отдохнуть сначала неделю вместе с труппой, а потом еще недельку самостоятельно и вернуться в Москву за командировочные. Актеры, конечно, бывают миллионерами, но только когда играют презренный эксплуататорский класс на сцене. Резкое сокращение сроков гастролей взволновало, путешествие по реке до Нижнехрюпинска нельзя считать полноценным отдыхом, плыть за свой счет дальше до Ялты и жить там тоже за свои кровные казалось кощунством. К тому же отпускные обещали выплатить только по возвращении в Москву после предоставления оформленных документов.

У денег и отпуска есть странная зависимость, деньги обычно заканчиваются раньше, и это особенно обидно – когда отпуск еще есть, а денег уже нет.

Вообще, я заметила, что достичь всеобщего благоденствия нам мешают две вещи – избыток лени и нехватка денег.

Усугубило положение то, что на морском пароходе, на который мы должны пересесть в Нижнехрюпинске, пассажирских мест было меньше, чем на «Володарском». Сокращение штата казалось неизбежным.

Надвигалась настоящая катастрофа. Конечно, не для всех – те, кто после Нижнехрюпинска поплывет дальше на другом пароходе в Ялту, могли радоваться. Но кто это будет? Я всегда говорила, что в театре вполне можно открывать донорский пункт по приему яда – вроде тех, где сдают кровь для спасения больных. Яд небось тоже нужен?

Такой пункт срочно требовался и на пароходе для нашей труппы. Бедный Суетилов просто пожелтел от выслушанных ядовитых подробностей от одних членов труппы о других. У меня даже возникло опасение, что директор попросту отравится ядовитыми испарениями из уст своих прелестных актрис и мужественных актеров.

Вообще-то, сплетни даже о себе слушать полезно – можно узнать немало нового, о чем не подозревала. Но то сплетни, а здесь был просто шквал гадостных слухов. Суетилов потом рассказывал, что и не догадывался, что работает с целым террариумом. Причем большинство ядовитых особ легко нашли животрепещущую тему – убийство Любови Петровны. Если творческую несостоятельность конкурентов доказать трудно и требовалось время, то зародить сомнение в причастности к преступлению куда легче.

Посыпались откровения и подробности. Если поверить во все, что немедленно вывалилось на голову бедного Суетилова и было им перенаправлено в уши Проницалова, получалось, что на пароходе в злополучную ночь ни на мгновение не прекращалась бурная жизнь. Только вчера уверявшие, что спали младенческим сном, члены труппы ныне так же твердо заявляли, что слышали, как такой-то (или такая-то) пробирался из своей каюты в сторону кормы, а потом обратно. И как раз в то время, когда было совершено злодеяние.

Ученые утверждают, что человек на 80 % состоит из воды. Мне кажется, что остальные 20 % – то, что в воде не тонет.

Но тут я обнаружила, что и ученые, и я не правы – все наоборот (в смысле процентов воды и остального). Всплыло столько, сколько и быть в нас не могло.

Если суммировать все такие «догадки», оказывалось, что на корме проходило либо тайное собрание, либо стихийное гуляние, но все это в полном безмолвии и тишине. Я посоветовала Суетилову ничего не передавать нашему сыщику, а Проницалову не обращать внимания на наветы актеров друг на дружку. Они хорошие люди, но не вполне понимают, что в погоне за своим благом невольно топят другого. Большинство воспринимает начавшиеся трения как обычную склоку за кулисами и не относится к своим словам серьезно.

Проницалов только хмурился. Он уже явно жалел, что связался со столичной актерской братией и не очень верил моим словам о порядочности и доброте собратьев по сцене. Почему-то мне очень хотелось убедить Проницалова в этом не меньше, чем помочь ему найти убийцу Любови Петровны.

Та ночь…

Если у кого-то поднялась рука столкнуть не умеющую плавать Павлинову вниз в черную воду, то почему она не кричала, не сопротивлялась? Свистулькин услышал всплеск от упавшей туфли, падение тела и борьбу он должен был слышать тем более.

Мелькнула мысль о том, почему все так уверены, что с Павлиновой расправились на пароходе, а не где-то на берегу.

Эта мысль цепляла, заставляя прокручивать снова и снова события рокового вечера и ночи.

Сначала приступ у Михельсона и вызов врача. Со скрипачом в больницу поехал только Суетилов, остальные шумной толпой двинулись на пароход. Лиза и Распутный были вместе со всеми, это я видела своими глазами, поскольку не торопилась и шла недалеко от этой парочки.

А Павлинова, где была она в это время?

Режиссер Тютелькин тоже не распевал песни с актерской компанией на улочках Тарасюков, но он оказался на борту. Когда Проницалов расспрашивал труппу и команду, никто не сказал точно, что видел, как Павлинова поднималась на пароход, но все были уверены, что поднималась.

В Тарасюках Тютелькин ее не нашел…

Последней видела Павлинову Лиза…

Снова Лиза и снова подозрения. Я была готова признать, что у Лизы больше других возможностей и резона убрать Павлинову. Только все считали, что преступление совершено на борту, и никто не подумал, что убить можно на берегу.

Когда Михельсона увозили в больницу, Павлинова была жива. На пароходе ее уже никто не видел. Это означало, что труп нужно искать не баграми на дне, а где-то спрятанным в Клубе. Что, если мы ошибались с самого начала и убийство произошло не на пароходе, а там, в Тарасюках?!

Я не стала обсуждать эти выводы с Ангелиной, тем более между нами пробежала черная кошка. Нелепо, но, увидев меня, выходившей из каюты Лизы, Ряжская решила, что я переметнулась на сторону новой Примы, и теперь обиженно поджимала губы, вместо того чтобы спросить прямо. Я действительно заходила в каюту к Лизе поинтересоваться, когда та видела знаменитый чемодан из крокодиловой кожи в последний раз. Новая Прима раздраженно ответила, что за личными вещами Любови Петровны не следит, а чемодан видела только при посадке на пароход.