Терри на ограде - Бернард Эшли

А шайка теперь была уже почти у того места, откуда он только что ушел, у двустворчатых дверей в вестибюль. Мика поразили таблички с именами на дверях классов.

— Видали, у них на дверях имена намалеваны, ровно у докторов…

— В Нейпире не намалюешь, — отозвался Футбольная башка. — Никто надолго не задерживается. Краска и просохнуть не успеет.

— Тихо, вы! Пошли! И чтоб тихо! — Лес уже стоял у двери в вестибюль, натянутый, как струна, близилась решительная, долгожданная минута, и голос его зазвенел, выдавая внутреннее напряжение.

Осторожно он толкнул дверь и вдруг отпрянул, словно от капкана. Дверь поддалась.

— Ч-черт! Глядите! И эта не заперта!

Он прищурился и поглядел на дверь с глубочайшим недоверием. Остальные проследили за его взглядом, но без особого интереса, словно смотрели на сотую витрину в наскучившем музее. Все будет в порядке. Нечего дрейфить. Лес тщательно, со всех сторон оглядел дверь, посмотрел сквозь стекло в одну сторону по коридору, в другую, и его отпустило. Все вроде в порядке?

— В вашей малине не больно-то беспокоятся, а, парень? Все двери не заперты. — Он презрительно фыркнул. — Пошли. Сами виноваты, тупари.

Терри не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться из-за небрежности сторожа. Меньше будет помех, меньше напортят, но каждый взятый барьер приближает к конечной цели, к той минуте, когда со школьным транзистором под мышкой надо будет под дождем отсюда удирать.

Лес шире открыл дверь, все так же приседая, вперевалку ступил в коридор и, несмотря на его преступные намерения и зловещие угрозы, показался Терри девчонкой, которая изображает малое дитя в игре в папы-мамы. О том же, видно, подумал и Мик.

— Пошли, малёк. — Он подтолкнул Терри в спину. — Давай за Большими Ушами!

Терри, тоже неловко переваливаясь, ступил в коридор, за ним — остальные, а Мик тем временем тихонько охал да ухал. Но совсем это было не смешно. Идти чуть ли не на корточках было еще неудобней, джинсы холодно липли к ногам уже в других местах, и черная шелковая рубашечка Терри начала куриться на плечах. Ноги ныли, глаза щипало и жгло. Но ему предстояло нечто куда более тяжкое — новый приступ мучений нравственных. Он вдруг увидел такое, что его бросило в дрожь. А увидел он всего лишь вывешенную на стене вестибюля картинку, свой рисунок, аккуратно наклеенный на гладкую черную бумагу, — нарисовано это было для общей работы их класса об американских индейцах. Такая привычная, с подписью «Бизон в горах, Терри Хармер, IV кл.», картинка вдруг заставила его заново трезво оценить свое поведение.

Да что он, с ума сошел? Это ж невероятно, чудовищно! Он же знает, как надо было поступить. Нельзя было им подчиняться, и пускай бы его излупили. Нечего было бояться ножа, Лес его просто запугивал. Надо было тогда воспользоваться случаем и не пустить их в зал — запереть окно. Да если б его сейчас кто-нибудь увидел — папа, мама, Трейси, — их бы хватил удар. Терри содрогнулся. Невозможно поверить, что все это происходит наяву! Зажмурился, задержал дыхание, чтоб зашумело в ушах, чтоб не видеть и не слышать ничего вокруг, — так он делал всегда, когда хотел избавиться от какого-то наваждения.

Но избавиться не удалось. Все осталось по-прежнему. Он по-прежнему в школе, участвует в налете, и нет для него сейчас никакого выхода. С чего начать, и то неизвестно. Ну что он может сделать? Ничего. Он ругал себя за тупость — вот пустая башка, хоть бы что-нибудь путное придумать! Он щепка в грязном потоке, и остается лишь плыть по течению и надеяться на чудо, которое спасет его, пока еще не затянуло в канализационную трубу вместе с Лесом и всей шайкой. Но, конечно же, надеяться не на что.

Лес оглядел вестибюль. Слева одна дверь, справа другая.

— Нам куда? — требовательно спросил он. — Пошли, а то мы тут вроде рыбы в аквариуме.

— Сюда, налево, — ответил Терри, разом возвратись к действительности. — Это канцелярия. За ней сидит секретарша, а потом кабинет мистера Маршалла… — Все еще пригнувшись, он показал на дверь слева, около аквариума.

Лес посмотрел на ничем не примечательную деревянную дверь и нахмурился.

— Эта уж точно заперта, — негромко сказал он.

— Нельзя, что ль, проверить? — сказал Мик и, опираясь спиной на противоположную стену, съехал на пол. — Давай поживей, пока у меня задница не отмерзла!

Лес пропустил его слова мимо ушей, припал к двери, потянул ручку. Он оказался прав. Дверь заперта.

— Гады! — сказал он, опять присел на корточки и уставился на дверь, будто, если покрепче изругать ее в уме, она сама отворится.

— А ты как думал? — спросил Мик, явно довольный, что в распрекрасном смелом плане Леса вышла заминка. — Это не то что на улице с лотка чего свистнуть. Если куда лезешь, бывает, надо и дверь взломать! Я думал, ты сам знаешь!

— Засохни! — сказал Лес. — Заткнись! Я думаю, как лучше…

— Поживей думай. Сколько можно тут торчать…

Бросить Лесу вызов порезче он не решился; пока хватит. Придет время, еще не сегодня и не завтра, но придет, и он им всем покажет, как надо делать дела. Лес промолчал, даже не оглянулся, только дотронулся до шрама на шее под воротником — смотрел на загадочную дверь и нервно скреб шрам.

Остальные по-хозяйски непринужденно расселись на полу вестибюля, и у Терри затеплилась надежда: вот оно, совершается чудо, которого он уже и не ждал. Если Лес не сумеет открыть дверь, может, тогда все отменится и он тихонько вернется домой, не опозорив себя настоящим преступлением.

Всем было сейчас неспокойно, каждый думал свое, все втайне тянули в разные стороны, и несколько минут никто не нарушал молчания.

— Бестолковая баба! — Джарвиз сунул ключ в замочную скважину вестибюля, и оказалось, ключ не поворачивается. Перебрал еще три ключа — никакого толку; собрался было опять попробовать первый, нечаянно толкнул дверь, и она поддалась. — Бестолочь! — Он почувствовал себя одураченным: пытался отпереть незапертую дверь. И обозлился: — Пускай только начнет скандалить из-за ужина, я ей все выложу!

У миссис Джарвиз иногда случались такие оплошности, и иной раз он ее покрывал, хотя другим уборщицам в этих случаях прилюдно делал выговор. Но если он бывал в подходящем настроении, дома ей все равно доставалось. Не так-то просто, когда жена служит у тебя под началом, и сейчас, входя в сумрачный зал, Джарвиз рассердился не на шутку — и дождь хлещет, и к ужину он опаздывает, да еще дверь не заперта.

Сперва ему показалось, здесь все в порядке. Опять и опять, будто широкими взмахами гигантской щетки, он обводил взглядом покрытый сухой штукатуркой потолок от дальнего конца до квадрата у себя над головой. Никаких признаков течи. Он вздохнул с облегчением. Видно, помогло, что недавно заново покрыли крышу толем. Но лучше все-таки еще раз проверить. Джарвиз одним нажимом ладони ловко повернул все выключатели, свет зажегся, и он пошел по залу, внимательно оглядывая швы, где сходились листы сухой штукатурки, и электрические плафоны, самые уязвимые места, — здесь дождь первым делом просачивается. Нет, все сухо.

«Ну, крыша в порядке, разве что какая авария случится, — удовлетворенно подумал он, словно капитан, оглядывающий свой корабль после ремонта. — Хорошо», — подумал он и, по-прежнему глядя на потолок — лучше проверить лишний раз, — быстро зашагал назад к двери, готовый ее запереть.

— Хорошо! — сказал он вслух.

Может, и не стоит говорить жене, что она забыла запереть дверь. Все не без греха. С этой снисходительной мыслью, которую породило довольство собой, он шел, по-прежнему задрав голову, и с ходу ступил в лужу, что натекла с Леса. Р-раз! — правая нога вдруг поехала вперед.

— Ой-ё-ё-ё-ой! — Он дернулся, левое колено неловко вывернулось, больно стукнулось о паркет, рука, протянутая, чтоб удержаться, угодила все в ту же лужу, скользнула в сторону. — Ой-ё-ой! — Он с маху грохнулся затылком о паркет и растянулся во всю длину, от головы до пят пронизанный болью, а перед глазами опять оказался совершенно сухой, безо всякой течи потолок.

Сотрясение от удара ошеломило его. Когда был он молодым солдатом, ему, как детям и спортсменам, было одинаково привычно что стоять на ногах, что растянуться на земле. Но человек, который по утрам с немалым трудом натягивает носки, мысленно совершенно не готов к тому, чтобы ни с того ни с сего шлепнуться на спину, и это потрясло его сильней, чем боль от ушиба. Он лежал и даже не чертыхался, так был ошарашен. Странно, но прежде даже, чем хватило сил спросить себя, не слишком ли он расшибся, промелькнула мысль: а ведь, пожалуй, он долго тут пролежит. Жена не пойдет его разыскивать, сегодня не пойдет. Во всяком случае, не сразу. Потом он подумал — это она, бестолочь, виновата: переложила мастики, и пол стал будто каток. Сколько раз ей, дуре, было говорено! Потом понеслись другие мысли, все неприятные, а тем временем он легонько согнул в колене одну ногу, другую, поднял голову, покрутил ею и наконец с заботливой тщательностью, на какую способен лишь пострадавший, убедился, что, в общем, он цел и невредим. Несколько раз со стоном судорожно вздохнул и наконец сел — ноги вытянуты в стороны, словно у малыша, едва начинающего ходить, — и, моргая, посидел так несколько секунд. Но сколько еще можно тянуть? Он с кряхтением встал на четвереньки, потом с трудом поднялся на ноги; все мускулы ныли и едва не стонали от боли — за них страдальчески скрипел кожаный пояс.