Сюзанна и Александр - Роксана Гедеон

— Гражданин Клавьер заявил! — повторила я прерывисто. — И это все?

— Он проходит свидетелем по этому делу. Он свидетельствует, что вы ненавидели Флору Клавьер.

— Как же он это объясняет? Почему я должна была ее ненавидеть? По какой причине? Мы даже знакомы не были!

— А гражданин Клавьер говорит, что вы ревновали его к жене. А насчет вашего знакомства с Флорой… то это вы лжете, а не он. Вы были знакомы с погибшей. Вы мстили ей.

— За что?! — вскричала я.

— За то, что Рене Клавьер предпочел ее вам. У вас была связь с ним и, когда он отверг вас…

Я взглянула на Лерабля так, что он умолк. На миг мне стало дурно. Клавьер осмелился рассказать, что у нас была связь… Да в языке просто нет слова, которым следует назвать его после столь низкого поступка.

— Вы оскорбляете меня, — сказала я угрожающе.

— Гражданка, Клавьер заявляет…

— Мне нет дела до того, что заявляет этот подлец. Да и вы помолчите хотя бы минуту, я тоже имею право высказаться… — С нескрываемым презрением я посмотрела в лицо Лераблю и резко произнесла: — Столь мерзкий человек, как Клавьер, может заявлять все, что только взбредет ему в голову, и, конечно же, всегда найдутся люди, подобные вам, чтобы записывать все мерзости гражданина Клавьера. Но это еще ничего не значит. Никакой связи с Клавьером я не имела и сочла бы унижением даже помыслить о чем-либо подобном. С Флорой я знакома не была и даже не думала никогда о ней. Женщина, связавшая свою жизнь с таким подлым человеком, не заслуживала моего внимания.

Я произнесла все это очень громко и ясно, чеканя каждое слово, поклявшись в душе, что больше никогда не буду говорить на эту тему. На какое-то время между нами повисло молчание; я даже почувствовала, как быстро бьется у меня сердце. Потом Лерабль, подняв голову и глядя на меня не менее враждебно, чем я на него, сказал:

— Назовите какого-нибудь человека, который мог бы подтвердить ваши слова.

— Какие именно слова?

— О том, что произошло на лестнице.

— Гм, я говорила уже об Авроре. Если она вам не угодна, могу отослать вас к гражданке Брюман, моей подруге.

— Она утверждает, что ничего не видела.

Я усмехнулась.

— Вы ошибаетесь… Я говорила с ней.

— Это вы ошибаетесь, — с кривой усмешкой произнес Лерабль. — Я был у нее вчера вечером, и она дала показания. Она ничего не видела… и не может сказать ни слова в вашу защиту.

Тяжелый комок подступил мне к горлу. Я подумала, что, возможно, из-за мигрени воспринимаю все не так, как следует, и слышу всякие нелепые вещи. Дрожащей рукой я провела по лбу, пытаясь прийти в себя. Нет, вероятно, я все правильно поняла, и Лерабль сказал то, что сказал. Он был у Валентины. Произошло недоразумение. Непонятное, досадное недоразумение.

— Она не могла так сказать, — произнесла я почти уверенно. — Здесь, конечно же, какая-то ошибка.

— Здесь нет ошибки, уверяю вас, — убийственным тоном сказал Лерабль.

Он неторопливо вынул из кармана сюртука лист, сложенный вчетверо, и разложил его передо мной.

— Читайте, гражданка.

Я прочла — всего несколько слов, ибо читать остальное и нужды не было.

«Я, Валентина Брюман, жена Жака Брюмана, свидетельствую, что не видела ничего, касающегося обстоятельств падения гражданки Клавьер с лестницы, и застала ее уже лежащей у ступенек. Каждое мое слово — правда, и я готова подтвердить это под присягой, в чем и расписываюсь».

Я не знала, чьей рукой это написано, но понимала, что совершать подлог для Лерабля — это ненужная глупость. Подлог рано или поздно выяснился бы, и Валентина неизбежно взяла бы свои слова назад. Стало быть, пользы Клавьеру не было бы. Польза могла быть лишь в том случае, если Валентина действительно сказала то, что было здесь написано.

— Она не могла, — пробормотала я растерянно.

— Но она говорит именно это и ничто другое.

— Но как же… Посудите сами, как она могла не видеть? Она же стояла внизу, в вестибюле!

— Она стояла спиной к лестнице, ибо наблюдала за тем, как кучер подает к крыльцу карету. Это истинные слова гражданки Брюман. А вот вы… Что скажете на это вы?

Я в бешенстве произнесла:

— Не знаю, чем вы шантажировали Валентину и чем на нее повлияли, но то, что она ничего не видела, означает лишь полную ее неосведомленность и ничто другое. И конечно, не дает вам права смотреть на меня так обвиняюще.

О, я уже все поняла… Пока я три дня страдала от головной боли и предавалась раздумьям, Клавьер вовсе не проливал слезы и не грустил. Он развил лихорадочную деятельность: купил Лерабля и, без сомнения, еще дюжину полицейских, обвинил меня в своих показаниях, нашел какой-то дьявольский способ лишить меня свидетельницы. Он действовал. И вот результат — я по уши в сетях какой-то интриги. Впрочем, по виду Лерабля можно понять, что игра не закончена…

— Валентина ничего не знает, — повторила я решительно. — Стало быть, вы, как юрист, понимаете, что свидетелей происшествия нет. Вы не можете полностью верить ни Клавьеру, ни мне. Значит, дело зашло в тупик и…

— Не совсем.

Я молчала, предчувствуя какую-то каверзу.

— Есть еще один свидетель, гражданка. Это лакей, который был в то время в вестибюле.

У меня потемнело в глазах. Я сразу догадалась, что все это означает. Клавьер купил лакея. Лакей что угодно скажет за деньги. Я должна была это предвидеть.

— Он поливал цветы в это время и видел…

— Что?

— …видел, как вы умышленно, изо всей силы толкнули Флору Клавьер и сбросили ее с лестницы.

Я с криком возмущения вскочила на ноги.

— И вы… вы верите какому-то лакею?

Это был глупый, нелепый вопрос, я это и сама сразу осознала. Это был возглас отчаяния. Я же отлично понимала, что Лерабль — активный участник интриги, организованной Клавьером, и что спрашивать его, верит он или не верит, — совершенно не имеет смысла…

Ответ был пустой и бессмысленный, как я и рассчитывала:

— Гражданка, у нас в Республике все люди равны — и лакеи, и герцогини. Лакеи, может быть, даже больше достойны доверия.

Рука у меня сжалась в кулак. Ах, какое глупое положение — быть оболганной, обвиненной в том, чего не было и о чем даже не помышлялось!

Лерабль — уже спокойно, без злости и враждебности — проговорил:

— Вот теперь, пожалуй, дело становится ясным, гражданка. Налицо преступление — жестокое и продуманное.

— Чего вы хотите? — не выдержала я. — Уж не думаете ли вы и меня убедить во всех ваших измышлениях?

— То, что вы называете измышлениями, на языке правосудия называется правдой, — напыщенно ответил следователь.

— О, мне знакомо ваше правосудие! — вскричала я в ярости. — Ваше синее правосудие достойно уважения не больше, чем вы и ваша продажная шкура!

Он побагровел.

— Вы — убийца, гражданка. Да будет вам известно, я имею в кармане ордер на ваш арест… и я не потерплю, чтобы преступницы, подобные вам, бросали мне в лицо оскорбления!

Мне всегда была присуща какая-то дикая, звериная смелость. Я предчувствовала, что он заговорит об аресте. Так оно и случилось. И я еще раньше успела подумать о том, что ехать в тюрьму — это все равно что подписать себе приговор. В тюрьме я окажусь в руках чиновников, купленных Клавьером. Я не смогу защититься. Для защиты мне нужна свобода.

— Вы пришли арестовать меня? — спросила я сухо.

— Да. И, чтоб вы знали, меня сопровождают жандармы.

«Хорошо, что он сказал мне об этом», — подумала я.

— Могу ли я выпить порошок? — спросила я вслух.

— Вы больны?

— Да. Больна. Я уже говорила вам.

Голос у меня был колючий, сухой, прерывистый.

— Можете пить, — бросил Лерабль небрежно, снова усаживаясь и снова предварительно откинув полы сюртука.

Твердым шагом я отошла от следователя и распахнула дверцу резного шкафчика. Пальцы мои мгновенно оплели горлышко тяжелой бутылки, из которой я совсем недавно пила коньяк. Помедлив немного, я через плечо быстро поглядела на Лерабля. Он сидел неподвижно и, казалось, что-то писал. Я усмехнулась. Канцелярист, идиот, продажный полицейский… Прежде чем браться за такие дела, научился бы получше разбираться в людях. Он полагал, очевидно, что имеет дело с пугливой дамой, страдающей мигренью, и исходил из соображения, что все аристократки — изнеженные, слабые, кроткие созданья. Но он не знал, что я прошла через революцию. Я умела защищаться и не от таких болванов, как он.

Ступая неслышно, как кошка, я стремительно приблизилась к нему, сжимая в руке бутылку, и нанесла сильнейший удар прямо по его склоненной макушке.

Бутылка разбилась, осколки посыпались на стол. На миг я замерла: до того громким показался мне их звон. Вдруг прибегут жандармы?

Тишина успокоила меня. Жандармы прибегать не спешили. Лерабль лежал, раскинув руки и уткнувшись лицом в свои бумаги. Я рассчитывала свой удар так, чтобы на достаточно долгое время отправить Лерабля в обморок. Меня слегка испугала кровь — ее было больше, чем я предполагала, она все текла и заливала бумаги. Я присела, осторожно ощупала кисть следователя: пульс, к счастью, чувствовался. Тогда, облегченно вздохнув, я поднатужилась и сильно толкнула его. Он упал на пол лицом вниз.