Десять мужчин - Александра Грэй

Тетушка провела меня в теплую, сумрачную кухню, усадила за стол из желтой пластмассы, напротив окна с видом на пастбище. Пол на кухне был каменным, на выцветших стенах змеились трещины. Бесчисленные разномастные подставочки под яйца, заполонившие полку над столом, напоминали о тринадцати ребятишках, которым дала жизнь моя тетушка. Семья была для тетушки всем, и меньше всего она хотела услышать, что я сбежала от мужа и собираюсь подавать на развод. Но чем дольше мы говорили, тем нужнее мне самой была честность; слово за слово — и я добралась до простой, но скандальной правды. Ответ тетушки был краток и предсказуем. «Appeliez le prêtre[5]», — приказала она.

Без благословения падре в ее доме места мне не было. Слишком измученная, чтобы возражать, я позвонила святому отцу, причем подозрительная тетушка слушала разговор на кухне, по параллельному телефону. Священник согласился встретиться со мной лично, но лишь при условии, что завтра я отстою утреннюю службу. Я не стала спорить, решив, что среди прихожан меня и видно не будет, — и ошиблась. Сельская община очень тесна, любое новое лицо — событие чрезвычайное, так что я попала в центр всеобщего внимания, пока мы с тетушкой шли по проходу к семейному первому ряду. На свою беду, я к тому же была в белом сарафанчике и на добрых полметра возвышалась над остальными прихожанами, облаченными поголовно в черное.

Посреди мессы случился неожиданный зигзаг в привычном ходе событий: падре вызвал меня к кафедре. Я с опаской приблизилась к микрофону, гадая, что святой отец надумал от меня потребовать под обстрелом полусотни пар глаз. В ужасе от возможного публичного унижения, я была рада узнать, что он всего-навсего хочет услышать молитву Господа нашего на английском, пока он будет произносить ее на французском. Казалось бы, ничего сложного, но когда мы добрались до «прости нам грехи наши», мои мокрые глаза возвестили о том, что я сбилась с пути истинного.

После мессы я засомневалась, стоит ли рассчитывать на сострадание святого отца и разумно ли беседовать с ним наедине, но отказ от покаяния грозил мне отказом от тетушкиного дома. У меня не было выхода, кроме как исполнить приказ тетушки и вечером отправиться к падре.

Дверь мне открыла экономка, сухонькая и согнутая, словно деревце оливы. Кожа морщинилась складками на ее хрупких костях, верхние зубы отсутствовали. Однако двигалась она шустро, семеня впереди меня по узкому коридору, пронизывающему весь дом. Помимо костюма самурая с саблями по обе стороны, стены коридора украшали портреты детей в натуральную величину. Тетушка с гордостью сообщила мне, что святой отец объездил полмира в роли миссионера, и я отметила по-азиатски темную кожу и яркие глаза ребятишек, но, уж не знаю почему, эти снимки в игривых рамочках добавили мне смятения.

Меня провели в просторную, скупо обставленную комнату, где за японской шелковой ширмой святой отец давал урок игры на трубе. Экономка приказала мне сесть, а сама занялась ставнями, постепенно лишая комнату света, пока я не осталась в полной темноте. Хрип трубы наконец смолк, и робкий молодой голос поинтересовался, не пора ли закончить урок.

С уходом ученика внимание святого отца переключилось на меня. Первым делом он зажег настольную лампу, направив слепящий луч прямо мне в глаза, и сколько я ни щурилась, плафон остался на месте.

— La lumière est la vérité[6], — изрек святой отец.

Падре желал знать правду, и я ему добросовестно правду предоставила. Выслушав мою исповедь, он какое-то время молчал, не сводя с меня взгляда и мерно раскачиваясь взад-вперед. Затем выудил из ящика стола два листа бумаги.

— Мое собственное произведение! — гордо заявил он.

«Произведение» оказалось двумя графиками сексуального удовольствия, начертанными яркими фломастерами.

— Схема А изображает эгоистичного любовника, — сказал падре.

Красная — мужская — линия смахивала на горную вершину, почти перпендикулярно взлетая ввысь и тут же падая. Желтую — женскую — линию можно было принять за равнину без достойных упоминания холмов.

— Схема А — это твой секс с мужем, — продолжал святой отец. — А вот это… — он задохнулся от возбуждения, — это твой любовник!

Моим глазам предстал второй листок, где красная и желтая линии взмывали и низвергались в едином оргазменном экстазе.

— У меня все было совсем не так! — возразила я.

Падре не услышал. Очарованный графиками, он горел желанием в самых сладострастных деталях обсудить подтекст красно-желтых линий. Я откинулась на спинку стула, уйдя из ослепительного круга света, и закрыла глаза.

Господи. Ни на что я не гожусь. Даже священнослужителя нашла аморального и повернутого на сексе.

— Ты должна покинуть обоих. Оставайся со мной, будь моей copine[7].

Глаза падре моргнули за стеклами очков, кончик языка прошелся по растрескавшимся губам. Я вскочила на ноги — в страхе, что «дружбой» святой отец не ограничится.

— Не уходи. Ты так расстроена. Подожди, успокойся!

Я вернулась на место, сделала глубокий вдох, постаралась взять себя в руки, а падре тем временем вытащил из-под своего кресла камеру.

— Можно тебя сфотографировать? — Не дожидаясь ответа, он ослепил меня вспышкой.

Я вихрем умчалась к своей машине и на бешеной скорости полетела в объятия тетушки. За чашкой вечернего чая я пересказала ей странную беседу с почитаемым ею преподобием и намекнула, что безоговорочно верить ему, пожалуй, не стоит.

— Наш приходский священник — благороднейший человек! Как ты смеешь его чернить?!

Негодование тетушки было так глубоко, что на стол она подала лишь листья салата с собственного огорода, которыми мы и поужинали перед ранним отходом ко сну.

Утром моя двоюродная тетушка приготовила завтрак из горячих бриошей и cafe au lait[8], что я сочла верным признаком примирения.

— В выходные младшая дочь с зятем приедут меня проведать, — радостно сказала старушка, наполняя мою чашку кофе. Выразить восторг по поводу предстоящей встречи с родственниками я не успела. — А зять — большой ценитель красоты, — продолжила тетушка. — Даже слишком большой ценитель. Поэтому я буду тебе признательна, если ты уедешь сегодня.

Она окунула краешек мягкой сладкой булочки в кофе, подождала ровно столько, чтобы тесто слегка — не чрезмерно — пропиталось жидкостью, и изящно откусила.

Приняв меня в своем доме, тетушка проявила великодушие, однако я внезапно превратилась в чужака, угрожавшего разрушить ее мир. Мне оставалось лишь уехать. Что я и сделала сразу после обеда, пустившись в долгий путь, чтобы успеть к ночному парому на Англию. По дороге я столько раз засыпала за рулем, что вынуждена была съехать на обочину и отдохнуть. Время близилось к полуночи, когда я добралась до порта и вырулила прямиком в паромный трюм, раззявленный, словно китовая пасть. Команда подгоняла меня криками и жестами, затем подняли трап, и паром отчалил. Впервые в жизни я была свободна. Мне бы ликовать, однако свобода означала, что я стала бездомной, безработной и безмужней. Я не испытывала ничего, кроме страха.

4. Лорд и Любовник

Перед лицом Господа (и кое-кого из смертных) я поклялась оставаться в браке до последнего вздоха; тем удивительнее было оформлять развод — и ощущать себя очень даже живой. Я поставила знак равенства между свободой и счастьем, но каждый день моей независимости увеличивал пропасть моего одиночества. Оказалось, что свобода имела смысл исключительно в сочетании с моей любовью к Юристу. Уверенная, что пылаю любовью, я подыскивала в Лондоне гнездышко для наших свиданий. В Найтсбридже нашлась милая квартирка, и Юрист прислал чек, чтобы внести задаток и месячную ренту. Поскольку предыдущие жильцы собирались съехать лишь через пару дней, моя сестричка, только что получившая свидетельство о разводе со Змееловом, пристроила меня к своей лучшей подруге Анне.

Известный тренер по верховой езде, Анна снимала домик в огромном поместье, где и приняла меня с распростертыми объятиями. Мое семейное положение ее ни в малейшей степени не волновало. День стоял сентябрьский, жаркий, и залитые солнцем поля вокруг ее коттеджа казались декорациями к художественному фильму: вековые деревья, шелк высокой травы, пляшущая над рекой в предвечерних лучах мошкара. Анна устроила вечеринку для своих подопечных, наездников мирового класса, которых она тем летом готовила к олимпиаде, и границу ее владений отмечали «рейндж-роверы» и открытые авто. Мне и в голову не пришло присоединиться к их празднику жизни; я издали смотрела, как они готовились к гонкам на дряхлых весельных лодках.

Спортивного вида, хотя и заметно зрелых лет мужчина в плоской твидовой кепке уже забрался в лодку и держал весло на манер гондольера. Женщины-наездницы тоже попрыгали в лодки и схватились за весла, демонстрируя боевой дух. На полпути к противоположному берегу лидировал хохочущий гондольер. Собственно, хохотали уже все участники любительской регаты, но своего пика хохот достиг в тот момент, когда лидер начал тонуть. Его лодка медленно наполнялась водой, а что-либо сделать он был бессилен.