Футбольный театр - Михаил Сушков

– Ну что ж, прекрасно. Значит, если я стану одной ногой в искусстве, а другой в спорте, то шаг получится не такой уж большой.

– Оно, конечно, так… Только, боюсь, быстро надоест тебе стоять в таком положении – захочется поставить ноги рядом.

– Все может быть… Однако еще неизвестно, куда я вторую ногу приставлю… Перспективы кудрявые – и туда и сюда. Но только перспективы… А нынче… Пока что приткнуться некуда. Сундук Волкова тоже на исходе. Хозяева ко мне всей душой, но злоупотреблять не хотелось… Пора и честь знать.

– Валяй ко мне.

– Нет, Сева. К тебе не поеду. Будь ты хозяином, я бы к тебе за милую душу. Но у тебя родители…

Бытовая сторона жизни сильно досаждала новоявленному графу Монте-Кристо. Затеняя все радости, стояла проблема: где жить, на что жить? Днем, когда шли занятия в филармонии (для краткости мы говорили вместо «училище при филармонии» просто: «филармония»), неустроенность, как забота, отступала. Здесь я забывал обо всем. Да и попросту думать некогда. Все ново, интересно, удивительно. Все поднимает в тебе горделивое чувство приобщенности к искусству.

Лишь только переступаешь порог этого дома, как гут же тебя окатывает волной звуков… Что там волна – море разливанное! Из классов несутся дивные голоса – человеческие, скрипок, виолончелей, фортепиано, труб, валторн… Все это – звучное, густое, чарующее в отдельности – несется в вестибюль и здесь мешается в какофонический, но все же ласкающий душу гомон.

Перед зеркалами стоят фактурные парни, будущие герои-любовники, примеряют на себя королевскую осанку, надменность восточных владык и, зычно откашлявшись, красивыми, густыми баритонами возвещают: «Мадонна, мама, мио». Это, разумеется, вокалисты, которые все, как один, убеждены, что им предначертана слава то ли Шаляпина, то ли Бакланова. Другие, поскромней, без устали чешут скороговорки: «Карл украл у Клары кораллы, Клара украла у Карла кларнет» или «Не красна изба углами, а красна пирогами». Актеры тренируют свою дикцию столь отчаянно и самозабвенно, словно она – единственное качество, которого им не хватает, чтобы Станиславский и Немирович-Данченко бросились им на шею.

Это свойство храма искусства я быстро распознаю: нигде так личность не верует в свою исключительность, как в творческих вузах. И это скорее хорошо, чем плохо, ибо нигде так студент не вкалывает, как здесь. А тайная вера в свою одаренность к последнему курсу проходит – улетучивается как дым.

Мне это не опасно. У меня за плечами школа войны, стало быть, сильнейший иммунитет против иллюзий. Понимаю я и другое: в течение всех лет учебы меня будут готовить Здесь в солисты, хотя заведомо знают, что скорее всего петь мне придется в хоре. Во всяком случае, минимум девять из десяти окончивших вокальные факультеты становятся хоровиками. Но всех десятерых, закрыв глаза на сей реальный факт, воспитывают солистами. И это очень правильно, по-другому и быть не может – вуз должен снабдить будущего специалиста самым полным объемом знаний и умений. И ничего тут не поделаешь: утраченные иллюзии – неизбежная жертва.

Однако как тут не преисполниться чувством гордости, собственной значительности, когда на звуки моцартовского «Реквиема» ты входишь в пустующий зал, садишься где-нибудь поближе к последнему ряду, а знаменитый Вячеслав Сук, показав оркестру вступление, сбегает со сцены и, обнаружив в зале слушателя, совсем незнакомого (это неважно: музыка роднит всех, кто ее любит), подсаживается, сперва вслушивается в звучание оркестра, а потом спрашивает:

– Вы не находите, что виолончели несколько выпирают?

Я, разумеется, ничего не нахожу. Мне кажется идеальными, гениальными и музыка и исполнение.

Сидя в филармоническом буфете, я насыщаю свою плоть более чем скудно. Зато улещенное тщеславие перегружает душу, пардон, до отрыжки, когда за столик ко мне подсаживаются два совсем еще молодых человека; они рассказывают анекдоты, и мы все вместе смеемся; потом анекдот рассказываю я, оба они хохочут, а я осознаю величие момента, ибо анекдот мой привел в восторг двух профессоров, имена которых Игумнов и Гольденвейзер. Потом мы раскланиваемся и разбегаемся по своим делам: они бегут учить, я – учиться.

Да, шагом ходить здесь приходится редко – все больше бегать. Я должен заниматься сольным пением, хором, сольфеджио, музыкальной литературой, теорией музыки, фортепиано, сценическим искусством…

В висевшем на доске расписании я увидел знакомую фамилию: Харлампиев. «Однофамилец», – подумал я. Но был удивлен, узнав, что носитель ее не кто иной, как знаменитый российский боксер, и что приглашен он сюда за тем, чтобы давать нам уроки бокса.

И другая спортивная дисциплина считалась здесь обязательной для студентов, будущее которых связано с актерской сценой, – фехтование. Вел ее чемпион России Петров. Судьба, как видите, все устраивала так, чтобы ни минуты не оставлять меня без спорта.

Была еще одна группа дисциплин – хореографическая: пластика, ритмика, танец. Словом, нас готовили актерами музыкальной комедии. Не случайно это учебное заведение впоследствии преобразовали в ГИТИС. Однако сама по себе вокальная школа здесь была настолько сильна, что многие ее ученики в дальнейшем с успехом пели на оперной сцене.

В первых числах каждого месяца я заходил в кассу филармонии и получал стипендию – двенадцать рублей. В то время сумма эта совсем не казалась символической. Хотя и тогда прожить на нее целый месяц удавалось с трудом. Ко всему мне вдруг повезло с жильем – одна из наших студенток вышла замуж, переехала к мужу и оставила мне свою комнату. Но за комнату полагалось платить. Все из тех же двенадцати рублей.

Я ломал голову: где и как подработать? Хотел было пойти на разгрузку и погрузку вагонов, но судьба и здесь подоспела навстречу.

Как-то вечером меня посетил наш управдом, сказал, что переходит на другую работу, и предложил занять его место. Он начал было убеждать, доказывать преимущества этой службы, но я не позволил себя уговаривать, оборвал на полуслове и дал согласие.

Позднее понял, что поступил опрометчиво. В отличие от Остапа Бендера, который в ту пору еще не родился, я взялся постигать жизнь с противоположного конца и быстро пришел к выводу, что управдома из меня не вышло… Во всяком случае, попытка утвердиться в этой должности закончилась столь же плачевно, что и попытка великого комбинатора стать графом Монте-Кристо.

Само собой разумеется, что тут же по возвращении из армии я вернулся в футбол, в свою «Стрекозу». Учеба в филармонии, тренировки, игры занимали меня настолько, что на дела дома № 34 по улице Герцена времени оставалось очень немного. Конечно, полагалось бы об этом подумать сразу, когда соглашался. Но в оправдание могу сказать: меня сильно дезориентировал мой предшественник, говоривший, будто дел здесь на два часа в день.

Коммунальную склоку еще не назвали проблемой. Журналисты еще не успели заметить ее как явление. Ильф и Петров описали Воронью слободку значительно позже, но управдомы хорошо знали ее уже тогда.

Меня одолевали заявлениями, жалобами, открытыми и анонимными. Требовали иногда применения санкций, на которые я не имел права. Об этом почему-то ни слова не сказал мой предшественник, не включил в перечень дел управдома.

Как-то летом 1923 года после, лекций в филармонии я забежал домой, чтобы наскоро поесть, осмотреть свое хозяйство. Я торопился на тренировку – в воскресенье команде предстояла ответственная игра. С тоской в душе оглядел кучу мусора, которая, как и положено ей, не уменьшалась, а потихоньку росла, превращаясь из кучи в гору. Но делать нечего, пропустить эту тренировку не мог и решил, что завтра же плотно займусь «грязным» вопросом. Но назавтра…

Рано утром ко мне постучались. Открыв дверь, я увидел милиционера. Он хорошо меня знал, но сухо спросил:

– Вы Сушков Михаил Павлович, управляющий домами?

– Ну я, понятно, вы же знаете…

– Документы!

Он достал сшивку квитанций и выписал штраф. Двенадцать рублей! Моя полная стипендия.

– За что? – спросил я на всякий случай, хотя догадаться было нетрудно.

– Мусор надо вовремя вывозить!

– Я завтра…

– Не завтра, а три дня назад надо было вывозить! Платите штраф.

– Но у меня нет денег.

– Нет денег, тогда собирай вещички, пойдешь в тюрьму.

– Да за что в тюрьму-то?! Что я, преступник какой?…

– Разговаривать мне некогда. Или выкладывай двенадцать рублей, или ступай в тюрьму.

Во всех моих карманах мелочью не набралось даже рубля. Я тряс ею перед носом блюстителя порядка, объяснял, убеждал с горячностью человека, который знает, что говорит правду.

Представитель милиции, убежденный в высокой своей правоте, слушал меня с глухотой и твердостью скалы, он честно нес службу.

Поистратив свой пыл, я понял, что альтернативы здесь нет – нужно топать в тюрьму и последовал за милиционером.