Болото - Марьяна Романова

– Кто вы такая? – резко спросила Рада.

– Простите меня… – пробормотала девушка. – Можно мне воды?

Ее привели в кухню, усадили, Рада поставила чайник. Яна принесла ночной гостье мокрое полотенце и та отерла опухшее от рыданий лицо. Руки у нее были грязные, ногти изгрызены до мяса.

– Меня Ларисой звать, – наконец сказала она. – Простите, можно мне переночевать тут? Я так боюсь, что они найдут меня…

– Кто это – они? – нахмурился Максим. – Я сейчас в полицию позвоню.

– Смысла нет, – девушка шумно высморкалась в подол собственного платья. – Не приедет полиция сюда. У них все схвачено. Я из лесной деревни сбежала…

– Максим, можно тебя на минуточку, – позвала Рада из кухни, таким голосом, что сразу становилась понятно – это тихая истерика.

Девушка с обрывками веревок на запястьях смотрела в одну точку, раскачивалась, а потом обняла собственные плечи, как будто бы искала поддержки и в то же время понимала, что она сама – единственный возможный источник тепла.

Максим нехотя последовал за женой. У Рады глаза были огромные, потемнели, выражение лица страшное.

– Максим, мне это не нравится. Давай вызовем полицию. Ты слишком многое на себя берешь. У нас дети.

– Какая полиция? – поморщился муж. – Ты не слышала, что девушка сказала? Давай сначала разберемся.

– Все равно, – упрямо повторила Рада, – сходи к соседке. К Марфе. Она здесь сто лет живет, все знать должна… Почему она не предупредила об этих людях, если они так опасны и совсем близко?

– Рада, давай просто подождем утра.

– И я должна спать в одном доме с этой ненормальной? – взвилась жена. – И дети? Ты соображаешь, что говоришь вообще?! Ты не знаешь, кто эта девица и что она сделала.

Максим взял жену за плечи и встряхнул, пытаясь в чувство привести.

– Я видел, что она в синяках вся! И следы от веревки видел – синие же! Ее явно несколько дней держали на привязи. Если ты так боишься, давай в сенях ее спать оставим, а сами в доме запремся. Она и не заметит даже – человека шатает, а ты его на улицу гнать собралась!

Рада помолчала. Мир, который она построила, вдруг явил свою истинную природу – это был карточный домик, притворяющийся надежной твердыней. Муж, который шипит ей в лицо. Готовый защищать незнакомку и обвинить в черствости родную жену, которая, на минуточку, предложила всего лишь вызвать полицию, а не выгонять в ночь человека, попавшего в беду.

– Ладно, – наконец сказала она, – пусть переночует. Про сени – это хорошая идея. Но обещай мне, что утром ты с ней разберешься. Сходишь к Марфе, вызовешь полицию, что угодно. Но она здесь не останется. Ты не втянешь меня и детей в историю. Пообещай.

– Конечно, – на ходу бросил муж.

Он спешил обратно в комнату. Он был рыцарем-спасителем, которого ждала принцесса. Раде в этой формуле, видимо, досталась роль дракона.

Девушка сидела на стуле, как птица на насесте, прижав колени к груди и втянув голову в плечи. У нее было выражение лица человека, прошедшего все стадии смирения со смертью, больше ничего не отрицающего и миру этому не принадлежащего. Когда супруги вошли, она подняла голову и впервые за вечер посмотрела на них осмысленно и спокойно.

– Мне надо уйти, да?

«Овца!» – подумала Рада. Она никогда не любила таких вот, ангелоликих, которые пользовались игрой в смирение как оружием. В мире, где агрессия с детства прививается как добродетель, беззащитность становится козырным тузом.

– Можешь остаться до утра, – сказала Рада. – Я постелю тебе в сенях. Но учти, что утром ты либо уйдешь, либо я лично вызову полицию. И еще ты нам все расскажешь. Сейчас я тебя мучить не буду, но утром ты расскажешь все подробности.

– Хорошо, хорошо, конечно, – пролепетала она. – Спасибо вам большое.

– Может быть, вы голодны? – спросил Максим. – Давайте чаю, а?

Девушка слабо улыбнулась и неуверенно кивнула, бросив затравленный взгляд на хмурую Раду. Та пожала плечами и отвернулась к окну – муж и эта девица словно объединились против нее. Принцесса, спаситель и дракон.

– У нас ничего особо нет, – выдавила она. – Вчерашняя гречка с грибами есть, будешь?

– Да мне хоть просто хлеба, – еле слышно сказала девушка. – Меня, кстати, Лариса зовут.

«Овца, овца!»

Раз, два, три, четыре, пять. Я иду тебя искать. Раз, два, три, четыре, пять…

Максиму было пять лет, когда его отец повесился. Он во дворе играл с ребятами: вышибалы, войнушка, из самодельной рогатки по воробьям. Пить захотел – помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Май, солнце, небо высокое, жуки звенят, первые одуванчики, кровь бьет в виски. Потом это будет вспоминаться как счастье, а тогда было просто обычным будничным днем.

Толкнул дверь, с порога крикнул: «Мааам?.. Пааап?» – никто не ответил ему. Скинул сандалии, босиком прошлепал в кухню, напился воды прямо из чайника, припав губами к жестяному носику, а потом и в комнату решил заглянуть. Может быть, и не заглядывал бы – во дворе мальчишки ждали – только вот Максима удивило, что дверь плотно закрыта. Комната у них была одна, и она никогда не закрывалась. А потом он и записку приметил, прямоугольный белый листок, приклеенный кусочком пластилина прямо на дверь. И буквы крупные, печатные, старательно выведенные – специально, чтобы Максим сумел прочесть. Он и прочитал, водя по строчкам указательным пальцем.

«Мак-сим… не… вхо-ди… Зо-ви… ма-му… Не… вхо-ди…»

Удивился, перечитал еще раз, потом тихонько в дверь поскребся: «Пап? Ты там?»

Раз, два, три, четыре, пять. Я иду тебя искать. Кто не спрятался, я не виноват.

Брошенное мальчишке «нельзя» – это почти что индульгенция. Осторожно повернул ручку, толкнул дверь, почему-то на цыпочках вдвинулся в комнату, не сразу увидел отца, а когда увидел все-таки, не сразу понял, что случилось. Ноги отца висели над полом, как будто бы он научился летать. Годом или двумя раньше Максим однажды спросил отца: «Почему люди не умеют летать?», а тот сначала принялся объяснять что-то скучное, а потом махнул рукой и сказал: «Да глупости, конечно. Еще как умеют. Но не все. Только те, которые хорошо фантазируют. А еще дети – во сне». Ноги отца – босые, серые какие-то.

Максим медленно поднял взгляд вверх. Вместо люстры – голый крюк из потолка торчит, а к нему веревка привязана, а к веревке – папа. Как елочная игрушка. Шея длинная и странно изогнута, голова упала на одно плечо, лицо – белое-белое, а рот открыт и между сухих губ язык высунулся.

Максим подбежал к отцу, потрепал за колено: «Пап? Ну, ты что?»

Потом суета была, мать вернулась, с пакетом, из которого торчал батон. Увидела и на пол упала, все продукты рассыпались. Потом схватила в охапку Максима, как маленького, и на руках в подъезд вынесла, впихнула в квартиру к соседке. Весь остаток дня он там и сидел, припав ухом к входной двери. Вой слышал – вроде бы, мать выла, а вроде, и не она, голос басовитый, как колокол. Люди какие-то по лестнице бегали. Соседка его пыталась от двери оттащить, конфеты даже предлагала, дефицитные, но он возвращался.