Избранные произведения - Джон Рид

Перед рассветом я проснулся, почувствовав на своем плече руку полковника. Было очень холодно.

«Теперь можете идти, — сказал он. — Пароль «Сарагоса», а отзыв «Герреро». Отличительный знак наших солдат: поля шляпы спереди подняты вверх. Желаю вам всего лучшего».

Было страшно холодно. Мы накинули на себя одеяла, закутались в них, как в серапе, и пошли мимо неистово работающих ремонтников, которые заколачивали что-то при ярком свете фонарей, затем мимо пяти вооруженных бойцов, скорчившихся возле костра, на самой границе с полной темнотой.

«Вы идете в бой, compañeros! — крикнул один из ремонтников. — Берегитесь пуль!» Все засмеялись. Часовые закричали: «Эй, вы! Смотрите, не перебейте их всех. Оставьте хоть несколько пелонов для нас». За последним факелом, где рельсы разрушенной дороги были вывернуты и свалены в кучу, на разрытом полотне дороги нас поджидала едва заметная в темноте человеческая фигура.

«Пойдемте вместе, — сказал этот человек, вглядываясь в нас. — В темноте трое — это уже армия».

Мы молча брели, спотыкаясь, по разрушенным железнодорожным путям, с трудом разбирая, что собой представляет наш новый спутник. Это был маленький коренастый солдат с ружьем в руке и с полупустой лентой патронов на груди. Он рассказал нам, что только что доставил с фронта в санитарный поезд раненых и теперь возвращается обратно.

«Пощупайте, — сказал он, протягивая руку. Рука была мокрая. Мы ничего не могли разглядеть. — Это кровь, — продолжал он бесстрастно. — Его кровь. Он был моим compadre в бригаде «Гонсалес — Ортега». Этой ночью нас разбили, и многих, многих… половину наших перебили».

В первый раз в эту ночь мы упоминали или думали о раненых. И вдруг мы вновь услышали звуки сражения. Оно продолжалось все это время не переставая, но мы забыли о нем: звук этот был так ужасен, так однообразен. Издалека слышался ружейный огонь, словно где-то с треском рвали натянутую парусину, а орудия грохали так, будто вдалеке забивали сваи. Из темноты вынырнула маленькая группка людей: четверо несли на растянутом одеяле что-то тяжелое и неподвижное. Наш проводник поднял винтовку и окликнул их. В ответ с одеяла послышался стон.

«Послушай, земляк, — прошептал хриплым голосом один из носильщиков. — Где, ради всего святого, находится санитарный поезд?»

«Почти в пяти километрах отсюда».

«Слава богу. Как нам…»

«Воды, нет ли у вас немного воды?»

Они остановились с натянутым одеялом в руках. Что-то стекало с него на шпалы: кап, кап, кап.

Страшный голос произнес еще раз: «Пить…» — и вновь перешел в душераздирающий стон. Мы протянули свои фляги носильщикам, и они молча, с звериной жадностью осушили их, позабыв о раненом. Затем они угрюмо двинулись дальше и исчезли в темноте.

Появились другие, в одиночку или небольшими группами. Все они напоминали пьяных или бесконечно усталых людей. Один еле передвигался между двумя солдатами, схватив их руками за плечи. Другой, совсем еще мальчик, шел, пошатываясь, таща на спине обмякшее тело своего отца. Прошла лошадь, склонив голову к земле. На ней болтались два тела, перекинутые поперек седла, а рядом шел солдат, бил лошадь по крупу и громко бранился. Он исчез вдали, а мы все еще слышали его неприятно звучащий на расстоянии фальцет. Кто-то стонал; это был страшный стон, стон невыносимой боли. Один человек примостился на седле мула и вскрикивал при каждом его шаге…

Вскоре мы подошли совсем близко к полю боя. На востоке над необъятной горной страной забрезжил слабый серый рассвет. В ветвях благородных тополей, массивной стеной окружающих каналы, раздавалось пение птиц. Теплело. От полей поднимался аромат земли, травы и поспевающей кукурузы. Мирный летний рассвет. Грохот боя вторгался во все это как что-то оскверняющее, нечистое. Истерический треск винтовочного огня сопровождался каким-то приглушенным стоном, но, как только вы старались к нему прислушаться, он вдруг замирал. Нервная трескотня пулеметов напоминала стук гигантского механического дятла. Пушка гудела, как огромный колокол, и со свистом проносились снаряды. Бум! Ф-и-и-е-е-а-у. И за этим следовал самый страшный из всех звуков войны — звук разрывающейся шрапнели: Трах!.. А-а-а!

Большое жаркое солнце всходило на востоке, лучи его пробивались сквозь легкую дымку тумана, поднимающегося над плодородной землей, а над бесплодной пустыней на востоке уже начали клубиться столбы горячего воздуха. Солнце осветило изумительные зеленые вершины высоченных тополей, окаймлявших канаву, прорытую справа от нас, параллельно железнодорожному полотну. Деревья там кончались, и позади них цепи нагроможденных друг на друга гор с обнаженными вершинами окрасились в розовый цвет. Мы вновь вступили в полосу выжженной пустыни, густо покрытой запыленными зарослями мескито. На всей равнине деревьев не было, если не считать еще одной редкой линии тополей, тянущейся с востока на запад до самого города, да двух-трех деревьев, стоявших справа от нас. Мы подошли уже так близко (до Гомес-Паласио оставалось менее двух миль), что могли видеть всю эту разрушенную дорогу до самого города. Мы уже видели черную круглую цистерну для воды, здание депо за ней и по ту сторону дороги низкие глинобитные стены загона для скота в Бриттингэме. Слева ясно вырисовывались деревья, трубы и постройки мыловаренного завода в Ла Эсперанца, напоминая маленький городок. Почти прямо, перед нами, с правой стороны от железной дороги круто поднималась ввысь вершина Черро де ля Пила, увенчанная как бы каменным резервуаром. С запада к ней примыкала цепь меньших вершин — колючая гряда около мили длиной.

Большая часть Гомес-Паласио лежит за склоном Черро, а у его западных отрогов виллы и сады Лердо выделяются ярко-зеленым пятном на фоне пустыни. Большие коричневые горы, вздымающиеся на западе, огибают эти два города и уступами спускаются на юг, словно исчезая в мрачной пустыне. К югу от Гомес-Паласио лежит Торреон — богатейший город северной Мексики, вытянутый у подножья этой горной цепи.

Стрельба никак не прекращалась, но казалось, что в этом фантастическом и беспорядочном мире она отступает на второй план. По дороге, освещенной яркими лучами утреннего солнца, тянулся поток раненых — шатающихся, кровоточащих, перевязанных рваными, испачканными кровью тряпками, невероятно усталых. Они проходили мимо нас, и один даже упал и лежал без движения рядом с нами в пыли, а мы ничем не помогли ему. Солдаты, расстрелявшие все патроны, выходили из кустарника и бродили бесцельно, волоча по земле винтовки. Затем они углублялись в кустарник по другую сторону железной дороги. Они были черны от пороха, все в поту, с бессмысленным, устремленным вниз взором.

Тонкая мелкая пыль поднималась густым облаком при каждом шаге и стояла в воздухе, раздражая грудь и глаза. Маленькая группа всадников медленно выехала из чащи и поднялась на полотно дороги, вглядываясь вдаль, в направлении города. Один из всадников подсел к нам.

«Это было ужасно, — заявил он вдруг, — Caramba! Мы пришли сюда прошлой ночью пешком. Они засели внутри этой цистерны для воды и пробили в железе бойницы для винтовок. Нам пришлось подойти вплотную и просунуть наши ружья в бойницы. Мы перебили их всех до одного, ведь это настоящая ловушка! Затем на очереди был загон. В нем они сделали два ряда бойниц. Одни — для солдат, стоящих на коленях, другие — для стоящих во весь рост. Три тысячи rurales засели там, и у них было пять пулеметов, чтобы простреливать дорогу. А чего стоило здание депо, окруженное тремя рядами траншей с подземными ходами сообщения, так что они могли зайти нам в тыл и стрелять в спину. Даже наши бомбы ничего не могли бы поделать против этих укреплений. Что уж говорить о наших ружьях! Матерь божья! Но мы действовали так быстро, что застали их врасплох и благодаря этому захватили цистерну и депо. Сегодня утром из Торреона прибыли подкрепления: тысячи людей с артиллерией — и оттеснили нас назад. Они подкрались к цистерне и просунули свои винтовки в отверстия. Они перебили всех наших — дьявольское отродье!»

Пока он нам рассказывал, мы глядели туда, где все это происходило: там стоял адский шум и крик, но не было заметно ни передвижения людей, ни стрельбы, ни хотя бы дымка. Только когда шрапнель с пронзительным свистом врезалась в первый ряд деревьев, росших в миле от нас, поднимался целый клуб белого дыма. Треск ружейных очередей, стаккато пулеметов и даже грохот пушки не помогали обнаружить, где они скрыты.

Плоская пыльная равнина, деревья и трубы Гомес-Паласио, каменистый холм, казалось, мирно дремали в лучах жаркого солнца. Справа, со стороны тополей, доносилось беззаботное пение птиц. Создавалось впечатление, что чувства вас обманывают. Все это походило на какой-то невероятный сон, и зловещая процессия раненых двигалась, как призрак, сквозь клубы пыли…

Обратно мы пошли извилистой тропинкой сквозь мескитовые заросли, пересекли разрушенную дорогу и направились прямо через пыльную равнину на юго-восток. Если посмотреть назад вдоль железнодорожного полотна, можно было увидеть вдалеке, на расстоянии нескольких миль дымок первого поезда, изогнувшегося дугой на повороте; впереди поезда справа от дороги, копошилось множество крошечных фигурок. Они виднелись смутно, как отражение в колеблющемся зеркале воды. Мы шагали в легком облаке пыли. Исполинские мескито сменялись все более низкорослыми и чахлыми и едва достигали наших колен. Направо высокие холмы и трубы города спокойно купались в лучах палящего солнца. На некоторое время ружейный огонь почти совсем смолк и только появлявшиеся изредка ослепительные вспышки и облачка густого белого дыма вдоль горного хребта указывали места разрыва наших снарядов. Мы видели, как наши тускло-коричневые пушки двигались по степи на юг, огибая первую линию тополей, где непрерывно визжала шрапнель врага, метавшаяся в поисках своих жертв. Там и здесь по пустыне передвигались маленькие группки конных или пеших, волочивших за собой ружья.