Путь на Грумант - Виктор Георги

— Так не стало на Поное храма верховных апостолов Петра и Павла, — закончил свой рассказ мурманский поэт и публицист Владимир Смирнов. А помолчав, добавил: — У саамов есть обычай называть место лесного пожара именем поджигателя. И тогда долго, из поколения в поколение, передается в народе имя того, кто вольно или невольно стал врагом природы. В музее на фотографии понойской церкви я бы тоже написал имена людей, по чьей вине она погибла. Не одних солдат, а тех, кто значительно раньше мог спасти храм — и не спас, мог действительно сделать из него памятник — и не сделал, кто мог сохранить его — и не сохранил.

— И имена тех, кто в свое время назвал село «бесперспективным», — дополню я, пересказывая слова Смирнова.

Не уверен, нужны ли в книге о нашем пути на Грумант подобные рассуждения, но ведь именно ради этого, ради возрождения вот таких, как Поной, старинных сел мы и отправились в плавание. Опрометчиво, на свой страх и риск пытаясь доказать всем и вся живучесть поморских традиций, хоть так привлечь внимание осевших по городам земляков к славной истории Беломорья.

За день прошли Терский берег, приблизились к границе Белого и Баренцева морей. Подгадали как раз к отливу, когда гигантская беломорская воронка, захлебнувшись арктической водой, заклинивает, морские течения поворачивает вспять, расчерчивая пространство длинными лентами сувоя.

В клочьях тумана показался острый, как нож, Святой Нос. Всего-то в несколько миль длиной, мыс этот вставал на пути всех древних мореходов. И был им, образно говоря, как кость в горле: можно, конечно, при попутном юго-западном шелонике взять мористее и выбраться на открытый простор, но как потом на прямых парусах повернешь на запад, к закату? Этак, глядишь, разогнавшись, к другому Носу — Канину — выскочишь. А отнесет коч миль на полета в море — что делать без доброй поветри?

У мыса ветер слабеет — Святой Нос защищает нас от северо-западного побережника. Но зачинаются зыбь и знатная толчея, что для морехода похуже иной волны. Паруса срублены, концы такелажа закреплены, ребята отдыхают. Ночная вахта — на палубе мы с Дмитриевым. Заведенный на «Грумант» буксирный канат, натягиваясь, с резким, звенящим звуком вспарывает воду, срезает, будто косит, колосья взводня. Казалось бы, можно расслабиться, отдохнуть, положившись на выверенный компас и мастерство «лодейных» сотоварищей, наших ведущих. Но как буксир, звеня, натянуты нервы: стоять на руле и держать курс ведомого, словно пленник на аркане у всадника, коча не так-то просто. Крутобокий, как брошенная в воду половинка скорлупы грецкого ореха, корпус судна все норовит податься в сторону, а подхлестнутый буксиром, начинает отклоняться — выписывать вслед за лодьей широкие амплитуды-зигзаги. И сразу же шелестит — похрипывает оставленная на приеме рация, подтверждая бдительность «грумантлянов»:

— «Помор», «Помор», на приеме…

— «Помор» слушает, — берет микрофон Дмитриев.

— Вы что же там, спите? Думаете, нам легко такую бабафугу за собой тащить?

— Да тише ты, лучше скажи, какой курс держишь, — пытается переменить тему разговора Дмитриев, с укоризной поглядывая на меня.

Кстати, уже потом, на берегу, я так и не смог отыскать в словарях этого колоритного и частенько упоминаемого в нашей ватаге слова — бабафуга. Ввел его капитан «Груманта» Ростислав Гайдовский, первый раз назвав им привязанный к вантам солидный, килограммов на десять, окорок. В предотходной суматохе брошенный в трюм вместе с другими продуктами, окорок этот не без труда был вскоре извлечен и вывешен «проветриваться». После чего «бабафугой» стало зваться все, что висит без движения. И как ни обидно, в данном случае это слово подходило и к кочу…

Однако вернемся к Святому Носу, тем более что он всего-то в какой-то миле от нас. Но ближе подходить опасно, хотя предки наши, вне сомнений, без боязни взяли бы курс в глубоко вдавленную с восточного края мыса губу Волоковую. Эту большую зазубрину на лезвии мыса-ножа.

Нет, не случайно поморы рисовали на старых картах этих мест не мыс, а остров. Подходили к берегу, крепили по бортам весла и впрягались в бурлацкую лямку. И метр за метром, подкатывая под днища судов припасенные заранее бревна, перетаскивали кочи и лодьи в широкий Иоканьгский залив, надежно защищенный от теперь уже ненужного шелоника. Перетаскивали и жировали, выжидая северо-восточных полуношников.

Нынче волок тот давно порушен. Да и не в бурлящем сувое видели предки главную опасность. Рассказывают, что во множестве обитали здесь морские черви — корабельные сверлила, что протачивали самые прочные деревянные суда. А вот куда они делись — о том записал Василий Иванович Немирович-Данченко в своей книге «Страна холода». Мол, жил когда-то в Коле поп Варлаамий, молитвенник и заступник, но не смог благочестивый совладать со своими страстями. И, поддавшись козням сатаны, в порыве ревности порешил супружницу законную, а осознав содеянный грех, сел один-одинешенек в лодку и повез жену свою убиенную на родину, в Кереть, что на карельской стороне.

У Святого Носа средь ночи услышал Варлаамий голоса, а ему все звериные языки понимать дано было. И слышит он гласы: «Беспременно, братцы, надо лодку потопить». Опосля слышит, как стали шнячку его из-под низу грызть-сверлить. Он и сообразил сразу, что к чему. И всех червей этих, что были вокруг Святого Носа, созвал к своей лодке. Собралось их видимо-невидимо, аж море-окиян побелело.

— Все ли? — спрашивает.

— Все.

Тут-то Варлаамий их и заклял, и после его святого слова ни единого червя в живых не осталось — околели твари противные…

Байки байками, но вот что интересно. Ученые утверждают, что именно в районе мыса Святой Нос находятся значительные запасы дробленого ракушечника — отличной минеральной подкормки для птицы. А образовались они из обломков домиков-пирамид усоногого рачка-балянуса, которые за тысячи лет покрыли морское дно трехметровым слоем на десятки километров. Вот и не верь после этого поморским преданиям!

…Признаться, все, что я сейчас рассказываю, записывая свои рассуждения в теплой городской квартире и жмуря глаза от слишком яркого света электрической лампы, нависшей над столом, — совсем не интересовало нас в ту бессонную ночь, когда, казалось, вновь решалась судьба экспедиции. (А сколько их еще будет впереди, таких ночей на тысячемильном пути к Шпицбергену! Но одно дело потерпеть неудачу в конце маршрута, совсем другое — в его начале, в самом зачатке честолюбивой надежды на успех.) Словно проведенные грубым рубанком по необструганной доске, тянулись от берега в море широкие ленты сувоя — не мифическая, а резко очерченная граница между двумя морями. Беспорядочная, хаотичная толчея мелких волн, играя, валяла суда с боку на бок. А с севера, где час назад скрылось в черном мареве бледное, уставшее за день светило, наваливалась великая хмарь. Помните? Если солнце село в тучу — жди, моряк, большую бучу! И буча началась.