Тридцать пять родинок - П. Ёлкин

Мы сидели на лавочках еще минут двадцать, за это время нас, красно-белых, стало уже человек десять. Каждого вновь прибывшего спартача мы встречали со сдержанной гордостью, он был НАШ, и это не фигня какая-то…

Неожиданно все как-то вместе встали. Откуда мы заранее знали, что в следующем поезде едут еще фанаты, я понять не могу, но, когда напротив нас остановился вагон, ошибиться было нельзя — внутри уже толпилось человек тридцать спартаковцев, и они встретили нас радостным ревом. Те немногие пассажиры последнего вагона, которые не носили красно-белых шарфов и шапок, торопливо выскакивали из поезда.

Как только закрылись двери, грянули залихватские кричалки.

Через несколько остановок вагон был забит спартачами под самую завязку, но нам не было тесно. Немногие девчонки сидели на заботливо оберегаемых местах, все остальные развалились прямо на полу, друг у дружки на коленях, висели на поручнях, прыгали по вагону и орали, орали, орали кричалки про великую и самую любимую команду.

Как это можно сравнить с комсомолом? С пионерским лагерем? С каким-нибудь авиамодельным кружком? Да никак не сравнить…

Такого ощущения единства и братства я не вспомню. Мне уже было все равно, расскажу я что-нибудь одноклассникам или нет, смогут они меня понять или мне просто не удастся это объяснить. Все было не важно, кроме вот этого ощущения СЕЙЧАС.

Станция «Спортивная» была уже вся красно-белая, в обрамлении милицейских мундиров. По-моему, кроме фанатов и милиции там не было никого. Рев тысяч глоток стоял такой, что бурчащий громкоговоритель почти не было слышно. Толпа донесла меня до эскалатора, втащила на ступени. Вниз летели монеты, бумажки и бутылки.

Вырвавшись на улицу, мы маршировали среди рядов конной милиции, скандируя: «Раз-два-три, все легавые — козлы!» Я уже охрип, но знал, что орать смогу и час, и два, и сколько нужно. Я даже не представлял, с кем сейчас будет игра, но какая разница: ощущение силы было такое, что я не сомневался — «Спартак» сейчас порвет всех! Англию, Бразилию — что за ерунда, несите их сюда, будем рвать!

И тут сильные руки выдернули меня из толпы и протащили между конных милиционеров к стоящей неподалеку машине.

Единственное, что я смог выдавить из себя:

— За что, дяденька?

— Матом орал? Это *censored*ганство.

В фургоне собралось уже человек двадцать таких же, как я, вырванных из протекающего мимо людского потока. Здесь тоже встречали вновь прибывших рукопожатиями и смехом, но это были другие рукопожатия, иной смех. Кто-то дрожащим голосом объяснял всем, что тем, кому нет восемнадцати, ничего не будет, кто-то горько плакал в уголке. Дверь открылась, и к нам запихнули еще пару человек, впустив заодно глоток свежего воздуха. Какой-то парень неуверенно крикнул: «Мы тут задохнемся!» — но его голос потонул в реве проходящей мимо толпы.

— Блин, дышать нечем!

В крыше фургона был приоткрытый сантиметров на десять люк, и парочка самых высоких ребят, упершись в него плечом, выдавили его вверх, сорвав с петель, — воздуха прибавилось, в квадратную дыру стал попадать тусклый вечерний свет.

Через какое-то время машина завелась и, петляя, медленно повезла нас неизвестно куда.

— Ну что, может, сорвемся? — Кто-то из ребят высунул голову в люк и огляделся. — Тут лес кругом, не поймают…

Но никто ему не ответил, все угрюмо молчали, отвернувшись, и парень с неохотой убрал голову внутрь.

Потом в отделении милиции нас рассортировали, тех, кому не было восемнадцати, и правда отпустили очень быстро, записав все данные и вызвав родителей.

Когда маманя приехала за мной, было уже около полуночи. Насупившаяся и заплаканная, маманя везла меня домой на такси. Я долго молчал, но почти у самого дома твердо обещал ей, что больше болеть ни за кого не буду. Я действительно так решил. Почему?

Если бы хоть кто-нибудь из ползущей машины сбежал на волю через вырванный люк, я бы никогда такого не сказал, наверное.

Но никто, ни один не посмел сбежать, и именно поэтому я понял, что такое толпа, и понял, что не хочу быть в ней.

Вот с тех пор я и не смотрю футбол и ни за кого не болею.

Да, письмо из милиции в школу все-таки пришло, и мой авторитет на какое-то время действительно поднялся на огромную высоту. Ну, хоть что-то.

Про бабочку

Помню, в девятом классе, в самом конце мая, решили мы прогулять школу на денек и сбежали на ВДНХ.

День такой хороший выдался — грех было не прогулять.

Сбежали мы вчетвером: мой дружбан Димон, его девчонка Светка и ее подружка Аня.

Симпатичная была эта Аня — всем хороша, но смущало меня в ней только одно — она была не то что конопатая, а типа вообще. Причем круглый год. То есть у нее на теле, наверное, живого места не осталось; на физкультуре она единственная во всей школе носила футболки с длинным рукавом, но то добро, которое у нее было, спрятать даже под длинным рукавом оказывалось нереально — у нее веснушки были даже на ушах, даже на пальцах, под ногтями и то попадались. Блин, я сам тогда считался рыжим, хоть и вполне себе блондин, но чтобы таки-и-ие конопушки… Это было уже чересчур.

А я как раз тогда неровно дышал на другую девчонку, Лариску (ах, Лариска!), но она с нами прогуливать не захотела, как я ни уговаривал, — ей надо было закрывать перед концом полугодия какие-то долги или замечание получить боялась, непонятно. Но короче, отправились мы туда вот такой четверкой.

Димка со Светкой сразу начали обниматься, еще по дороге на остановку, ну и эта Аня тоже типа нажимает — я иду себе, иду и тут вдруг чувствую, у меня как-то незаметно в руке ее ладошка оказалась. Ладно, пусть ладошка, думаю.

В автобусе в начале буднего дня народу было немного, я уселся у окна, а Димка со Светкой даже садиться не стали, втиснулись в закуток за задней дверью и сразу вовсю начали обжиматься, а эта Аня садится рядом со мной и все разговоры какие-то заводит, пока я в окошко смотреть пытаюсь. Блин, а я все таращусь на улицу и представляю, как бы было здорово, если бы вместо этой конопатой Ани с нами сейчас была Лариска, мы бы сейчас тоже обжимались…

Доехали мы до ВДНХ и сразу пошли на лодочках кататься. Пока до пруда шли, Аня опять все ко мне притиралась и притиралась, я упирался как мог — куда там до меня оловянному солдатику! Но на лодочках я сломался.

Толи случайно, то ли нарочно, но эта Аня уселась в лодочке на скамейку, совершенно бесстыдно задрав коленки, а какой нормальный девятиклассник может устоять при виде девчачьих трусов? Дальше — больше. Потом мы пошли на американские горки, там Аня картинно пугалась и, зажмурив глаза, бросалась мне на грудь. Блин, ну грех было ее не прижать покрепче, чисто чтобы не волновалась, а там уже здоровый пацанский организм незаметно довел до поцелуев и до руки под юбкой.

Но вот тут, когда все как-то так само по себе уже катилось ясно куда, дернул меня черт поймать бабочку.

Бабочка была совершенно необыкновенная. Не то чтобы совсем махаон, но раза в три побольше обычных шоколадниц. Толи ее занесли с какими-нибудь экзотическими цветами в Ботанический сад и оттуда она прилетела на ВДНХ, а может, она и сама по себе была каким-то особенным достижением народного хозяйства, не знаю — но выглядела она просто необычайно красиво. И как нарочно, пролетев мимо нас, помахав у нас под носом неоновыми крыльями, уселась на какой-то цветок на клумбе и, словно замерзнув, замерла.

Никому даже и в голову не пришло пытаться к ней подойти, я так думаю, никто даже глазам не поверил, все подумали, что такое им могло только почудиться. А я парень без комплексов, раздвигая ногами тюльпаны, спокойно пробрался на середину клумбы и просто снял бабочку с цветка.

И вот тут началось.

Аня начала у меня эту бабочку выпрашивать. Ну, целовать-то я ее, конечно, целовал, но отдать ей такое чудо… Во-первых, когда я пробирался среди тюльпанов, я охотился за бабочкой именно для Лариски. То есть я уже представлял, как выпилю лобзиком фанерные бортики, как сколочу коробочку, как прикреплю бабочку под стекло — и все это подарю Лариске.

А во-вторых, такое сокровище, его же не скрыть. То есть, если назавтра Аня принесет эту бабочку в школу и начнет хвастаться, мол, мне Послан подарил — это уже совсем другое. Это уже, считай, «доказательство», это уже «отношения», и что мне тогда с этой Аней делать?

Не, ну на самом деле вопрос «Что делать?» как-то сразу отпал, потому что Аня, глядя мне в глаза, сразу заявила, что за эту бабочку «сделает что угодно…». Блин, с Лариской до «чего угодно» мне еще было как до Китая… Но Аня с этими дурацкими конопушками… То есть, пока я только под юбку залезал — это одно, но вот представить, что я… Нет, лучше уж не представлять. Блин, но опять-таки, «что угодно!» — это ж «о-го-го!».

Но тут я подумал, что за такую-то бабочку и Лариска, может, тоже согласится, если и не на что угодно, то хоть на что-нибудь. Поэтому я сурово сказал Ане «Нет!» и повернулся к ней спиной. Ни про какое продолжение гулянки речи быть уже не могло. Бережно держа бабочку обеими руками, я отправился к выходу с выставки. Аня, рыдая, побрела за мной.