Рысь - Урс Маннхарт

Управившись с делами в машинном сарае, Альбрехт Феннлер вернулся в гостиную, где по-прежнему сидел его сын, пожелал ему успехов и посоветовал выбрать что-нибудь поприличнее — все-таки речь идет о том, что будет определять его жизнь до сорокадвухлетнего возраста. Три лишних кружки пива, которые он выпьет по случаю, лучше отдать унитазу, не довозя их до деревни, и пусть сразу напишет о распределении, чтобы он уже завтра знал, с кем ему предстоит иметь дело впоследствии. Марк безучастно стоял напротив Альбрехта. Даже когда Альбрехт сунул ему в руку двадцать франков и хлопнул по плечу, Марк не выразил никаких эмоций. Не поблагодарил.

Альбрехт Феннлер сел в машину и поехал по направлению к Цвайзиммену, не обращая никакого внимания на снег, устеливший дорогу. Думал он о немецких и голландских туристах, что летом снова нагрянут в его сарай, оплатив его по цене двухкомнатной квартиры, а за завтраком станут осыпать его жену комплиментами, которых та не заслуживала. Если бы постояльцы не приносили солидного дохода, он бы уже давно заявил Доре — «Ночлег на соломе» был ее идеей, — что он в этом больше не участвует.

Вообще-то он и так едва ли участвовал. Если Дора ухаживала за гостями, готовила им полноценный завтрак, советовала, где погулять и куда сходить за покупками, а иногда даже водила их вокруг Лауэненского озера, то Альбрехт, когда гости не показывались из сарая в восемь утра, загонял к ним громко хрюкающую свиноматку Эльму. Он надеялся, что община предоставит Доре ту работу, о которой они говорили. Собирать деньги с машин у Лауэненского озера, пока не поставят парковочные автоматы. Эта работа прекрасно подошла бы его жене, а главное — была бы постоянным источником дохода.

Уходящая зима последний раз засыпала снегом Бернский Оберланд. Фуникулеры и лыжные подъемники отвозили обладателей ярких спортивных костюмов наверх, где им по заоблачным ценам предлагались теплые напитки и круассаны с ореховым кремом. Даже в Лауэнене, чей пологий склон с единственным подъемником привлекал в основном семьи, горнолыжников было хоть отбавляй. Лауэненцы, как и все остальные оберландцы, туристической лихорадке не поддавались. Они делали свои дела, блюли свои привычки. В лесах немым свидетельством отбушевавшего урагана лежали тысячи кубометров древесины. Многие владельцы леса пытались избавиться хотя бы от части упавших деревьев, пока весной не появятся жуки-короеды. Другим же не хотелось инвестировать в то, на чем и в обычные годы нельзя было сколотить состояние, и они полностью игнорировали бурелом.

Незадолго до Гштада Феннлер увидел на встречной полосе автобус. Склонив голову набок, Бюхи вписывался в поворот. Они помахали друг другу. Феннлер вспомнил о сыне, который сейчас поедет на этом автобусе. Он боялся, что Марк со временем станет тем же, кем уже стали Хуггенбергер, Пульвер и Рустерхольц, — тунеядцем. Вчерашний вечер в «Тунгельхорне» лишь подтвердил его мнение об этих людях. Они не понимали, что значит подстрелить рысь. Хуггенбергер еще даже не осознал, что те работы, которые поручал ему отец, были пустой тратой времени, а их хозяйство велось нерационально. Пульвер был и того хуже. Вся деревня знала, что этот церковнослужитель уже несколько недель мыкался между пыльными полками Сельскохозяйственного товарищества и не мог произвести инвентаризацию, с которой полагалось покончить еще в ноябре. А высоко над деревенским центром, на Хундсрюгге, Фриц Рустерхольц ползал на карачках по сырому подвалу, изолируя стены дешевым пенопластом — по мнению Феннлера, жалкая попытка предотвратить надвигающуюся на их старую лачугу лет через пять смерть Рустерхольца и его брата, а заодно и стариков Бервартов, от ревматизма.

Бюхи был своего рода исключением среди этих неудачников. Пусть он тоже ничего не понимал, зато работу свою делал исправно. Он знал, как одним нажатием на педаль дать понять пассажирам, что даже в лауэненской минуте всего шестьдесят секунд.

Когда-нибудь Феннлеру придется прочитать своему сыну мораль.

В Шёнриде он остановился у магазина «Визави Глуц». Его владелец Алоис Глуц, бывший кантональный полицейский и действующий президент Зимментальского союза охотников, выйдя на пенсию, все чаще стоял за прилавком. Глуц не мог решиться уволить работавшую у него на почасовой основе даму преклонных лет, хотя с работой вполне справлялся и в одиночку Ему было легче сетовать на избыток свободного времени.

Магазин предлагал набор высококачественных молочных продуктов из местной сыродельни, небольшой ассортимент выпечки и множество громоздящихся друг на друга консервных банок «Хироу», ставших столь же безвременными, как окружавшие их швабры, фартуки, резиновые перчатки, чистящие средства и салфетки. За витриной лежали не самые безупречные овощи, второсортные фрукты и инструменты для повседневного использования. У кассы стояли поскрипывающие вертушки с открытками, видами Зимментальской долины семидесятых-восьмидесятых годов. И кто знал, что таилось в выдвижных ящиках под прилавком: тяжелые радиоприемники, килограммовые фонарики и, ни много ни мало, боевые патроны — списанное достояние бернской кантональной полиции.

Алоис Глуц, который как раз очаровывал своим тяжеловесным шармом постоянную клиентку, был рад видеть Феннлера и угостил его травяным кофе. Альбрехт Феннлер согласился добавить лить немного шнапса и осведомился об отрубленных лапах.

Глуц — большое лицо и маленькие глазки, в которых даже после выхода на пенсию читалась уверенность кантонального полицейского в своей правоте посреди насквозь преступного мира, — не знал, кто отправил лапы, однако был чрезвычайно рад произошедшему. Если он, свежеиспеченный пенсионер, летом заскучает, то вполне вероятно посвятит несколько часов преследованию этих тварей.

Альбрехт Феннлер, не склонный к подобным эмоциональным всплескам, повторно поинтересовался, не знает ли Глуц, кто подстрелил рысь. Тот с сожалеющим видом пожал мощными плечами: в Шёнриде все тоже толкуют о лапах, но нет даже никаких слухов. Феннлер разочарованно помешал дымящийся кофе. Глуц задумчиво отхлебнул и предложил Феннлеру составить письмо от имени зимментальских охотников, официально осудить выходку с лапами. «Это мы для проформы», — доверительно добавил он. Феннлер пристально взглянул на бывшего полицейского и вытер тыльной стороной ладони кончики длинных усов, на которых задержались капельки кофе. После продолжительной дискуссии ему понравилась идея улучшить пошатнувшееся реноме охотников в глазах широкой общественности. В результате оба оказались за прилавком и в перерывах между приемом посетителей писали письмо, адресованное и кантональному Ведомству по охране природы, и федеральному Министерству, и СМИ.

Пока Алоис Глуц и Альбрехт Феннлер подбирали формулировки, отбрасывали их и придумывали новые, казавшиеся им более удачными, Марк Феннлер стоял на взлетной полосе военного аэродрома в Маттене, под затянутым облаками небом Верхнего Зимменталя — вместе с шестьюдесятью тремя другими девятнадцатилетними рекрутами, которым тоже прислали повестки, — и чувствовал себя далеко не лучшим образом. Согласно алфавитному порядку он находился посреди полукруга, в центре которого стоял, громко и обрывочно вещая, надувшийся от важности служака.

Марк смотрел на окружавшие его лица. С кем-то его связывали общие воспоминания. О школе. О юности в Лауэнене. Он взглядывал лишь мельком. Поглубже засунув руки в карманы брюк, он думал о завернутых в фольгу сухарях. О морали и металле, о муштровке и маскировке. О запахе бензина и пота, строгой дисциплине, эротических журналах, скудной кормежке, тесных комнатах — обо всем, что он слышал о рекрутской школе.

Он увидел, как один из людей в форме подошел к концу полукруга. Ему вспомнилась Соня, его подруга, и Лайка, ее весьма подвижная собака, плоскомордая и настырно глядящая дамочка породы боксер, с которой они гуляли в любое время дня и ночи. Соня была невысоким, коротко стриженным и хорошо сложенным комочком энергии, чуть старше Марка, крайне любопытна и разговорчива. Сюда она приехала из Центральной Швейцарии, зимой работала инструктором по сноуборду, а летом прислуживала в отеле «Лауэнензе» и носила на шее акулий зуб.

Вместе с Соней и Лайкой Марк обошел всю Гельтентальскую долину, одолел Виспилеграт, поднялся на Хюэтунгель, принял душ под Тунгельбахским водопадом и забрался на Вильдштрубель.

Соня так же, как он, не понимала, зачем изобрели зонтики, сумочки и помаду, не церемонилась, если приходилось есть руками, и так же, как он, считала, что секс — нечто грубое, громкое и звериное, а значит, именно таким образом им и надо заниматься.

Прошлой зимой Соне во что бы то ни стало захотелось построить иглу и переночевать в нем. Летом она могла часами валяться на лугу и рисовать. Марку приходилось ждать, пока она не закончит рисунок, но тем сильнее он желал взглянуть на результат и узнать породившие его соображения. Эта девушка вдохновляла Марка. И хотя они проводили друг с другом уйму времени — прежде всего, летом, — он еще ни разу не брал ее с собой на двор в Нижнем Луимосе. У него не было ни малейшего желания показывать ее своим родителям. И вообще с родителями ему хотелось иметь как можно меньше общего.