Взять живым (сборник) - Владимир Карпов

Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти, предстали пред светлые очи начальства. Комиссар Лужков, глядя на Ромашкина, ухмыльнулся.

– Ну, ты прямо заговоренный! А вообще-то вы, м… траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда.

И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт Ромашкин, большинство – зэки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в этой роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.

Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы. В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Василий бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Он был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, как в болезненном бреду, все перемешалось в его голове. Иногда казалось, что все это происходит не с ним, его уже нет и видит он происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура.

Но жизнь продолжалась. На тот раз она вторгалась, не считаясь с желанием Ромашкина, в образе соседа, молодого парня с веселыми глазами, в которых так и прыгали хитринки и лукавство. Светлые волосы его были расчесаны на аккуратный, в ниточку пробор, форма такая, как у всех, но сидела на нем аккуратно, будто для него сшита. Он был похож на студента-первокурсника, благополучно закончившего школу и выросшего в интеллигентной семье.

В противоположность Василию, которому хотелось помолчать и отдохнуть, сосед оказался очень общительным. Как только Ромашкин привалился на свой вещмешок, парень спросил:

– Ты за что угодил в штрафную?

Василию очень не хотелось говорить и тем более рассказывать о своем прошлом. Коротко сказал:

– Я по приказу, – и, чтобы не продолжать, сам спросил: —

А ты за что?

Парень оказался очень словоохотливым, с веселыми усмешками стал рассказывать:

– Я карманник. Не просто кому-то случайно в карман залез, а давно этим занимаюсь, понимаешь? Могу даже часы с руки увести в толкотне в трамвае или в автобусе. Я уже несколько судимостей имею. Карманникам большие срока не дают: год-два. И то если засекут как рецидивиста. А чтоб не засекли, я на следствии проходил под разными фамилиями. Каких только я не напридумывал! Но всегда фартовые – Валетов, Солнцев, Трефовый. А однажды, чтобы позабавиться, сказал при составлении протокола о задержании такую фамилию, что менты записать не могли.

Парень произнес эту фамилию, она состояла из звуков, которыми останавливают лошадь, и записать ее действительно невозможно:

– Тпрутпрункевич! – Сосед от души смеялся над своей выдумкой. – Ох и помучились со мной легавые, когда бумаги оформляли!

Ромашкин спросил:

– Ты и сейчас под этой фамилией?

– Нет, теперь я Голубев, Вовка Голубев, по кличке Штымп. Так меня прозвали за то, что любил пофорсить, всегда с иголочки одевался. А Голубевым я стал при последней промашке – сумочку у бабы раскурочил, а она рюхнулась и давай кудахтать: «Воришка! Воришка!» А я где-то слышал или читал про «голубого воришку». Ну, когда меня схватили и стали в отделении оформлять, и я назвался первым, что в башку пришло, – Голубев.

От двери крикнули:

– Выходи получать оружие!

Рота построилась в центре деревни. Командиры были те же – капитан Старовойтов, лейтенант Кузьмичев и другие. Только не было младшего лейтенанта с медалью «За отвагу», он погиб в рукопашной.

Оружие, как и в первый раз, было грязное. «Может быть, от нашей роты с поля боя собрали», – подумал Ромашкин.

– Оружие почистить! Патроны получите на передовой, – сказал лейтенант Кузьмичев, во взвод которого опять был зачислен Ромашкин.

Вовка Голубев не отходил от Василия, когда оружие чистили, на кухню за едой ходили, ну и в избе спать улеглись. Он весело рассказывал о своем житье-бытье. Василий, довольный, что его не расспрашивают, рассеянно слушал Вовку.

Ночью роту подняли командиры.

– Выходи строиться!

– С вещами или просто так? – спросил из темноты Вовка.

– В полном боевом! Пойдем на передовую.

Батальонный комиссар Лужков сказал перед строем:

– Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте врагов беспощадно – это будет лучшим доказательством вашей преданности! – Он помолчал, спросил: – Вопросы есть?

– Все понятно.

Шли сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.

Ветер обдавал тошнотворным сладковатым запахом.

– Это чем воняет? – спросил Вовка.

– Трупы, – ответил Ромашкин.

– Разве их не убирают?

– В нейтральной зоне не всегда можно убрать.

Когда вышли в первую траншею, лейтенант Кузьмичев объявил:

– Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой, которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню Коробкино – ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой. Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два часа. – Он назвал фамилии, кто с кем и в какое время будет дежурить.

По распределению взводного Ромашкин попал в паре с Нагорным – человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет пятидесяти, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Он попросил Ромашкина:

– Вы просветите меня, что мы будем делать?

Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.

– Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. – Ромашкину захотелось испытать напарника, и он добавил: – И посматривать за своими, чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.

Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь с Ромашкиным, зашептал:

– Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос, но мне как-то непонятно, что общего вы нашли с уголовником Вовкой Голубевым?

– А мне интересно, – сказал Ромашкин, – любопытно посмотреть на него, так сказать, вблизи.

Нагорный задумчиво посмотрел в сторону.

– Простите меня, но не могу с вами согласиться. Я наблюдал таких людей в лагере не один год – и знаю, чего они стоят. Они живут удовлетворением самых примитивных потребностей – поесть, поспать, полодырничать, стремления самые низкие, я бы даже не назвал их скотскими, потому что животные не пьянствуют, не развратничают, не обворовывают, не играют в карты, не убивают. Таких людей надо остерегаться, держаться от них подальше, потому что они способны на все.

– Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас посадили? – спросил Ромашкин.

Нагорный печально усмехнулся:

– За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать… Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде.

У меня остались там жена и дочь… Чудесное шаловливое существо. Ей уже пятнадцать лет. В тридцать седьмом было всего десять. Живы ли? Они в Ленинграде. Написал им письмо об отправке на фронт. Не знаю, дойдет ли.

Ромашкин верил этому человеку, очень искренней была его грусть.

Подошел командир взвода.

– Вот ты где. Послушай, Ромашкин, ты уже опытный, – завтра, когда пойдем в атаку, помоги на левом фланге. Сам знаешь, народ необстрелянный, испугаются пулеметов, залягут, потом не поднять. Помоги, штрафники тебя послушают, ты с ними общий язык найдешь.

Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не какие-то блага, а сознание, что ты сам кому-то нужен. Вот не помог лейтенант ничем, а сам помощи попросил – и светлее стало у Василия на душе, воспрянул духом.

– Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок!

– Ну, спасибо тебе.

Когда начало светать и Ромашкин уже посчитал, что ночь прошла спокойно, вдруг неожиданно артиллерия гитлеровцев обрушила на наши траншеи лавину снарядов и мин. Вмиг все смешалось в грохоте взрывов. Ромашкин упал на дно окопа и заполз в «лисью нору». Он понял: немцы обнаружили подготовку к атаке и решили провести артиллерийский налет.

Ураган бушевал недолго. Когда обстрел прекратился, было уже утро, но в дыму и пыли все еще ничего не было видно.

Ромашкин пошел по развороченной снарядами траншее. За одним из поворотов увидел несколько трупов. Их, видно, убило одним из первых разрывов, когда стояли и о чем-то разговаривали. Полузасыпанные землей и обезображенные взрывом, они превратились в кровавое месиво.