Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции) - Огюстен Кошен

Отсюда общее голосование, более предпочтительное, чем индивидуальное: первое подвластно всем движениям толпы, второе еще допускает минимум размышления и независимости; отсюда многоступенчатые выборы (от двух до пяти ступеней). Отсюда сложность некоторых видов голосования, когда надо указать не одного или двух депутатов, а 10, 20, 50: ассамблее города Ренна надо дать 16 голосов, Бреста — 30, Нанта — 50, ассамблее

100

нантского бальяжа — 25, Ренна — 200: это так называемое «сокращение»: вся ассамблея бальяжа, в которой более 200 человек, должна «сократиться» до этого числа; конечно, она тогда разделяется и голосует по фракциям, но списки все еще очень длинные, от 25 до 50 имен. И эффект удивителен: вообразите несколько сотен набившихся в какую-нибудь церковь незнакомых друг с другом крестьян, многие из которых приехали за 20–30 лье и которых попросили за неделю составить докладную записку о реформе королевства и назначить две-три дюжины депутатов. Им запрещено заранее писать эти имена, из страха перед крамолой; надо проходить цепочкой перед сенешалем и громко называть выбранные имена. Представляете себе подобную операцию? выработку списков, голосование, подсчет, итог? и какую степень здравого смысла допускает подобная работа? Бывали смешные случаи, например, в Нанте, где крестьяне потребовали отпечатать список членов ассамблеи: большинство не смогли бы назвать и десяти имен присутствующих, а надо было назначить 25 депутатов.

Итак, благодаря странному смешению двух разнородных систем, английской, которая разбивает социальные рамки, и французской, которая исключает всякое личное влияние, положение о выборах от 24 января приводило избирателей не к свободе, а к пустоте. Крайняя степень свободы здесь смыкается с деспотизмом: под предлогом освобождения поля зрения все объекты убираются с поля зрения; посредством обрывания всех уз и привязанностей лишают всех точек опоры. Было невозможно в подобных условиях, чтобы голосующие смогли бы сойтись на одном выборе, на одной идее.

101

Но что же произошло в действительности? Эта работа была повсюду проведена самым что ни на есть легким образом. Наказы были составлены, депутаты назначены как по волшебству: все потому, что рядом с настоящим народом, который был нем, находился другой, за него говоривший и назначавший, народ, конечно, немногочисленный, но очень сплоченный и повсюду рассеянный философскими обществами. Не было ни одного мало-мальски значимого городка, который не имел бы своего кружка вольнодумцев, ложи, литературного салона, патриотического общества, объединенных и вдохновляемых одним и тем же духом и вместе служащих одной и той же «великой работе». Я не стану описывать эту любопытную республику, но я должен немного сказать о ее политических методах, так хорошо приспособленных к условиям, которые нас занимают.

Это, как часто говорят, — великая школа демократии, и ничто так не верно: это идеальное государство — единственное, которое нашло секрет, как поддерживать порядок и союз без ущемления свободы мысли, не прибегая не то что к почитанию владыки, но даже к популярности лидера. Дело в том, что имеются иные способы управлять людьми, кроме главенства и фактического превосходства, называемые на масонский лад «способами ордена, или внутренних кружков», само имя которых в достаточной мере определяет их роль. У внутреннего кружка нет органа власти, то есть нет признанной власти, подобной власти какого-нибудь партийного штаба. Его сила в другом: всякий раз, как братья собираются, он уже успел до этого собраться, наметить план, дать лозунг, возбудить безразличных, нажать на неуверенных и робких. На за-

102

седании у него уже полностью готов пакет резолюций, готова к делу клака, и поскольку он начал работать заблаговременно и запасся хорошими картами, то он устранил мешающих посетителей, усмирил бюро, утвердил распорядок дня. Обсуждение, конечно, свободное, так как о существовании кружка не подозревают, но риск этой свободы сильно уменьшен, и можно почти не опасаться безрассудных поступков со стороны «суверена»: всеобщая воля свободна, как локомотив на рельсах.

Таков, в двух словах, принцип этой системы. Он базируется на том основном правиле социальной практики, когда любому официальному общественному голосованию предшествует (и определяет его) закрытое обсуждение во внутреннем кружке, что любая общественная группа — это «непосвященные», «профаны» по отношению к группе «посвященных», более узкой, более сплоченной, более активной и более ясно видящей. Отсюда целый набор приемов и методов — «королевское искусство», как говорили тогдашние масоны, «наука предвыборных махинаций», как менее изящно выражаются нынешние профессионалы. Их объединяет то, что они управляют голосующими только без их ведома, пользуясь их слабостями, глупостью, вялостью, робостью, стадным чувством — одним словом, инертностью. Только силу инерции и могут использовать тайные лидеры, поскольку она не знает, чему подчиняется, и поскольку только ее использование согласовывается с принципиальной свободой: она служит, не зная этого, служит, не подчиняясь. Таков великий прием «королевского искусства»: против независимых, своенравных, недисциплинированных людей, угрожающих союзу, этот внутренний кружок держит в запасе то, что тогда называли «мертвым грузом», то

103

есть груз отрицательных голосований, вызванный бессознательностью, слабостью голосующих, — это механическая, инертная сила. Отсюда словечки политического арго: партийцы говорят о своре, о доезжачих, о пастушьих собаках, о голосующем стаде; а тайные кружки говорят о скрытых пружинах, о машине, о машинизме. Мы спускаемся на одну метафорическую ступень и переходим от страстей к инерции, от животного к автомату.

Таким образом, в граде мысли и свободы условиями порядка являются бессознательность и инертность. Инертность нужна чистой демократии, как нужна лояльность авторитаризму, как страсть — народной власти. Что же требуется для развития этого необходимого фактора? Ничего, кроме этой самой свободы, разлагающей и разобщающей, которую, превзойдя все ожидания, осуществил королевский указ. Под таким углом зрения предписания этого положения, внешне такие абсурдные, обретают смысл и практическое значение: ибо, защищая избирателей от всякого признанного, явного влияния, они тем самым облегчают задачу скрытого воздействия и служат работе «механизма», «способам» братьев и друзей.

Взгляните еще: отсутствие кандидатов и программы? Но машине опасно появление какого-либо интереса, человека, веры, которые могли бы сгруппировать голосующих не вокруг машины и дали бы им какую-то собственную волю; и машина только выиграет от безразличного равновесия, в котором принципиально царствует отрицательная «всеобщая воля», так хорошо определенная Руссо, а фактически — силы машины.

Публичное голосование на ассамблеях не индивидуально? Тем легче управлять им посредством

104

разных предложений и махинаций на заседании, тем легче наблюдать за ним.

Многоступенчатость выборов? Но для братьев каждая ступень — лишний случай взять вперед десятину в пользу машинизма с невежества, инертности, со стадного инстинкта голосующих, новую мостовую пошлину в пользу машины, которая всякий раз получает часть мандатов и мест, и в конце концов целиком направляет по своим каналам и подчиняет своим людям огромный поток народных полномочий.

Редукция? Это триумф: потому что только машина, благодаря союзу братьев, способна удачно провести столь трудную операцию, собирая голоса по данному списку. Для нее даже нет ничего легче: и успех прочен, как бы ни многочисленны были непосвященные, разумеется, при условии, что они остаются рассеянными, изолированными друг от друга, одним словом, «свободными».

Теперь видно, какую роль должно было играть, по замыслу братьев, положение о выборах: это та же самая роль, которую в большой общественной работе играют «принципы», которыми, впрочем, руководствуется это положение. Отрицательная роль, работа разобщения. Предстоит расчистить почву, разложить это голосующее вещество и свести его к состоянию неорганическому — свободе — и однородному — равенству, которое является условием работы машины. Королевский указ, сверх всяких ожиданий, так помогал достижению этой цели, что, казалось, сам ее преследовал. По произволу избирательных группировок, не соответствующих ни реальным чувствам, ни реальным интересам; по абстрактному характеру дискуссий, обреченных на универсальность, по выбору, который может касаться

105

лишь исповедуемых принципов, но не известных качеств, который определяется лишь логикой, но не опытом избирателя; наконец, по числу и сложности голосований, являющихся переизданиями этих пороков, — по всему этому можно сказать, что этот указ силой навязывает избирателям философскую социальную ориентацию и точку зрения.