Слуга злодея - Александр Крашенинников

Воспоминания о несравненной Айгуль горячили его. Едва в России дело будет слажено и освободится он и от Шешковского и от пугачевских разбойников, тут же на четверне кинется упасть в ноги возлюбленной.

Мысли Вертухина сей же момент унеслись за реки, моря и океаны:

«Драгоценная Айгуль, в мечтах моих нескромных паришь ты над райскими садами, из сладких соцветий сотканная, и золотистые пчелки любви нашей кружатся возле тебя, не смея приблизиться к твоему лону. Пчелки вы, пчелки, небесные странники…»

Некое жужжание, и верно, кружилось в морозном воздухе. Очнувшись, Вертухин увидел, что Кузьма, стоя посреди двора, вертит освобожденной от сала веревкой над головой Калентьева, а Калентьев с половой тряпкою в руке бросает в него мерзлыми коровьими лепешками.

Со слугою Вертухину, конечно, повезло крепко. Где еще найдешь столько утешения, глядя, до какой горячности и расстройства может дойти человек.

Вдали баня купца Разгонова пыхала дымом и жаром, и золотистые искры уносились в темнеющее студеное небо. Алая вечерняя заря освещала крепость, зимнее поле и застывшую речку с кротостью благонравной девицы.

— Фетиньюшка, любезная сударыня, — сказал Вертухин, — оденься ты на этот банный прием у Белобородова турчанкою в жаркий день.

— Да почему же я не могу быть одета, как все истинно благоразумные люди?! — возмутилась Фетинья. — То есть раздета в бане?

— Прикрытая целомудренными одеждами красота твоя будет сладка всем невыразимо. Голая же ты предстанешь без твоей женской тайны и возбудишь склонность к тесному с тобой общению. А это не ко времени. Разве ты презрительная женщина?

— Но вить и не турчанка!

— Никто и не подумает, что ты турчанка.

Видя, что ум Фетиньи занят всякими неразумными вымыслами, Вертухин добавил со страстью:

— Когда освободимся от Пугача, полетим на четверне в Санкт-Петербург и упадем в ноги государыне императрице нашей, дабы благословила нас.

Да какая женщина устоит против сих волшебных слов, приятным ей человеком произнесенных! Фетинья кинулась искать в своих пожитках тонкую синюю занавеску, дабы сделать из нее накидку.

По распоряжению Лазаревича в баню уже тащили веники: обыкновенные, из соседнего леса — один кедровый и один можжевеловый, — а также редкие по зимнему времени, чудом найденные у мещанина Куроедова и купленные по екатеринбургскому медному рублю каждый — один из картофельной ботвы и один из крапивы.

И вот час роскошества настал! Девять мужчин и две женщины собрались в бане, как в передней у знаменитого лекаря, чин чином усевшись голыми задницами на березовые нерушимые скамьи.

Здесь были:

Белобородов то ли в простудной, то ли в похмельной трясучке;

верный Рафаил, с ног до головы заросший крепким монгольским волосом;

Вертухин с большим медным тазом на коленях и огнем блестящего вымысла в глазах;

Лазаревич, увешанный вениками, будто вороньими гнездами;

лысый мещанин Яков Срамослов с железным ковшичком в руке, словно просящий подаяния;

Кузьма с веревочкой;

Калентьев с половой тряпкой;

два служки для вытаскивания на воздух напарившихся до полусмерти;

жена купца Разгонова Домна, по причине своего телесного величия занявшая сразу две скамьи;

мещанская вдова Варвара Веселая, не мывшаяся доселе нигде, кроме как в русской печи, и приглашенная из человеколюбия.

Не было только предводительницы сего праздника — Фетиньи.

Но вот тяжеленная дверь охнула и впустила огненную южанку, всю в женских тайнах и сокрытых красотах.

Ни свечи, ни лучины не растапливали, только невинная заря освещала баню через слюдяное окошко. Поэтому Фетинью кто определил как наложницу Белобородова, кто как татарку, заехавшую в гости к Разгоновым, и ни один, кроме Вертухина, не распознал в ней приживалку в доме арендатора Билимбаевского завода. Разве что сам Лазаревич, вдруг глянувший на нее с изумлением.

Вертухин, сидя в углу, осматривался да лелеял вымыслы свои заветные. У него и малого сомнения не было, что турецкий злоумышленник в бане теперь находится, когда тут собрались все, кто злоумышленником тем и мог быть. Надо лишь облить Фетинью водой, дабы проступили все ее прелести. Вертухин располагал материей, что внезапно явленная красота турчанки вражьего пособника первого же к ней притянет, как душу южную и милую.

Как могла турчанка оказаться за тысячи верст от родины в бане посреди русских снегов, его не занимало. Да вот вить она тут сидит в прекрасноубранном платье, наливная, золоченая, сладкая — яблочко, апельсин и хурма! Здесь она, и все тут!

Лазоревая занавеска воздушно окутывала статную Фетинью, как одеяния Семирамиды, коя, сказывают, прилетела в жизнь голубкою и улетела из жизни голубкою же.

Просто сердце радовалось.

Глава тринадцатая

Накрылся медным тазом и все выведал

Баня была заполнена дорогими медными тазами. Округлые посудины лежали вверх дном на полке, на скамьях, на полу тесно, как овцы в загоне. Нельзя было шагу ступить, чтобы не налететь на один и, поскользнувшись, не сесть на другой. Бока их горели жаром, как шлемы тридцати трех богатырей.

Купец Разгонов показывал гостям, как он богат и не жалеет для них нажитого. Это медно-красное позорище не давало ничьим глазам покоя.

Работник закрыл баню рано, в печке, синие от злости, кривлялись поджариваемые на углях бесы. Все скоро стали пьяны от угара.

— Ну, с богом! — тихо, дабы не будить подозрения, сказал Вертухин.

Скользя голым задом с одной медной горки на другую, он двинулся к Фетинье. Потаенное место Вертухина было прикрыто подобранным по пути тазом — никто его не должен видеть прежде Айгуль.

— Благочестивая госпожа, — обратился он к Фетинье, — принцесса берегов турецких, пускай чресла твои приветы русские примут.

С сими словами он отставил свой таз и, схватив деревянный ушат, водой наполненный, разом окатил Фетинью.

О, землетрясение в городе Лиссабоне, коим великая португальская столица была разрушена и волны от коего сотрясли берега американские, только ты можешь сравниться с гневом северной красавицы, беспричинно потревоженной! Фетинья вскочила и опрокинула на Вертухина пустой медный таз, так что днище его торкнулось о голову господина императорского дознавателя со всей силою.

В ушах Вертухина поплыли колокольные звоны. Он сел рядом с Фетиньей, и сделалась у него в голове такая теснота, что он забыл, кто он и зачем сюда пришел.

Опомнясь наконец, он увидал картину, от коей опять едва не впал в беспамятство. Лицо и руки Фетиньи от краски, сошедшей с наброшенной на нее занавески, стали лазоревыми, как его санкт-петербургский кафтан, и только ладони были белы, чисто, как у арапа. Какова же она должна быть под злосчастной занавескою, нечестиво облепившей ее?!