Бард - Мария Галина

– Прежде мир принадлежал людям. Потом пришел Большой разлив, и он изменился. Потом появились кэлпи. Потом случилась большая война. Кто начал войну, Балор? Почему вместо того, чтобы воевать, люди и кэлпи не попытались подружиться? Почему истребляли друг друга?

Фома встал. Повсюду - на тростниковых настилах, на досках, уложенных поверх высоких свай - веселились кэлпи. Веревочные лестницы колыхались на легком ветру, к ним для красоты были привязаны зеленые ленточки. Всюду были кэлпи, они шумели, пили из серебряных и деревянных резных кубков, жарили на раскаленных камнях, на потайных костерках водяных змей, сидели на тростниковых циновках, на перекладинах в развилках деревьев, на зеленой траве… Некоторые сидели парами, тесно сплетя руки. От таких Фома отворачивался, делая вид, что смотрит в другую сторону.

«Ни одной женщины, - подумал он, - ни одного ребенка.

Наверное, они прячут их в недоступных густых плавнях - километры и километры зелени и воды, то, что с самолета кажется сушей, а на самом деле трясина, зыбкое месиво, обманчиво прикрытое сверху плавучими островками, ряской, тиной…

А где прячется она?

Где-то совсем рядом, - думал он, - совсем рядом. Иначе откуда бы этот зов, эта тоска по недостижимому…»

Он шел меж спящими, меж сплетенными телами, вдруг настала ночь, совершенная, тихая, звездная ночь, звезды отражались в воде, он никогда не думал, что от звезд на темной воде могут быть дорожки… Где-то за его спиной раздался всплеск. Ондатра нырнула, оставив на воде темную прореху. Там, за деревьями, если пройти чуть вглубь и влево, если свернуть на эту тропу…

Тропа по бокам поросла колокольчиками-тройчатками, словно самосветящимися бледным светом, а в конце пути была поляна, окруженная густыми зарослями ивняка, и в самом сердце этой поляны стояла она, и тоже светилась, словно цветы-тройчатки, словно прекрасный опалесцирующий сосуд, словно мраморная статуя, погруженная в толщу зеленой, пронизанной солнцем воды.

– Откуда ты взялась? - спросил он.

Ни одна лодка не подойдет к лагерю кэлпи бесшумно, ни один пришелец не останется незамеченным… И все-таки вот она, стоит тут, перед ним, стоит и светится…

– Я умею открывать тропы, - сказала она.

– Открывать тропы?

– Да, - она улыбнулась и приложила прохладную руку к его щеке, - помнишь, тогда, в вашем парке, на насыпи? Тропу можно открыть в любом месте, лишь бы на другом ее конце были деревья.

– Это ваша кэлпийская магия? - спросил он шепотом.

– Да, - кивнула она, - это наша фоморская магия. Ты избегаешь называть нас нашим тайным именем? Но у тебя у самого наше имя, маленький бард.

– Это случайность.

– Да, - согласилась она, - это случайность.

Колокольчики-тройчатки пахли так, что у него перед глазами плавали белые точки. Потом он понял, что это золотоглазки, они окружили его, их прозрачные бледные, крылышки трепетали у его век.

– Они всегда приходят, когда приходишь ты?

– Нет, - сказала она, - они всегда приходят, когда приходишь ты. Ты пел моим людям, я знаю.

– Да, - согласился он, - я спел им четыре раза. Один раз - песню битвы, другой раз - песню смерти, третий раз - песню хитрости и четвертый раз - песню славы.

– Как ты вырос, маленький Фома!

Он молчал. «Личинка вертячки, - думал он, - зов, который нельзя преодолеть…»

– Мне не следовало приходить сюда, - сказала она, - но я пришла. Что ты со мной делаешь, маленький Фома?

– Зачем я тебе? - спросил он хрипло. - У тебя есть твои воины.

– У меня есть мой бард… Наконец-то у меня есть мой бард. Я выбрала тебя и не ошиблась.

Она прильнула к нему, руки ее были точно две серебристые рыбки, они скользили по его телу, это было щекотно и сладко… Он отстранил ее, и ее руки в удивлении метнулись прочь.

– Сегодня я помогал воевать со своим народом. А человек из моего народа пытался убить меня.

– Это значит, ты становишься взрослым.

«Я взрослый», - подумал он и обнял ее. И она прошептала ему в ухо теплым дыханием:

– Ах, что ты со мной делаешь!

Он целовал ее волосы, они были теплыми и пахли мокрой лесной зеленью и белыми цветами, целовал ее маленькие уши, нежные, словно перламутровые раковины, целовал ее глаза, прикрытые бледными веками с синеватыми прожилками.

Руки ее заплелись у него на шее…

«Если я не скажу ей сейчас, когда я смогу это сказать? - подумал он в тоске. - Кому? Элата бы меня не понял. Ингкел бы презрительно скривился. Балор бы рассмеялся. Ни мертвым, ни живым… никому… только ей».

Он отстранился, по-прежнему удерживая ее руки, чтобы она не убежала далеко.

– Я бард, - говорил он, - я должен петь. Но сегодня я спел твоим, и погибли мои. Наверняка погибли… А кэлпи…

– Фоморы, - поправила она и сдула прядку, упавшую на лицо.

– Твои фоморы сидят, и пьют, и веселятся, но их всех убьют… Им не выстоять против людей.

– Обними меня крепче, маленький бард, - прошептала она, - обними меня!

– Четыре песни я спел… у меня осталась только одна… только одна песня. Я больше не хочу петь о войне. Я хочу петь о любви.

– Я тоже не хочу говорить о войне. Я тоже хочу говорить о любви!

– Я хочу понять… Почему вы всегда воюете? Почему ненавидите нас?

– Но я люблю вас, - сказала она.

Он чуть не выпустил ее из рук.

– Что?

– Я люблю вас. Вы люди. Вы прекрасны. Ты прекрасен, маленький Фома, мой бард.

– Но твои воины…

– Мои воины не могут не воевать. Это их суть. Это их честь. Она повернула к Фоме прекрасное бледное лицо.

– Когда фоморов много, они воюют друг с другом. Когда их мало - с людьми.

– Нас тоже мало, - сказал он, - и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.

– Мы нужны друг другу, - согласилась она. - Иначе с кем мои воины будут воевать.

– Я сложу песню, - сказал он, - песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.

– Ты бард, - согласилась она, - ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной!

Она потянула его за руку.

– Ты появляешься и исчезаешь, - пробормотал он, - где ты находишься, когда тебя нет?

Она рассмеялась.

– Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я открою тебе тайну, страшную тайну…

– О чем ты?

Она прижалась к нему тесно-тесно, охватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:

– Королева скоро умрет!

– Королева умрет? - переспросил он растерянно. - Почему?..

«Ты бард. Ты пил молоко королевы»…

– Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это неважно.

– Что неважно?

– Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…

Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы - крохотные и нежные, как у ребенка.