Похищение Европы - Евгений Водолазкин

В один из дней я все-таки произнес свою фразу — и не самым худшим образом. Она прозвучала немного сдавленно, но прозвучала, и голос мне не изменил. У меня не хватило сил поднять глаза на Настю, и я стоял, рассматривая абажур настольной лампы. Вафельное тиснение абажура так отпечаталось в моих глазах, что, даже отведя от него взгляд, во всех прочих предметах я продолжал различать ту же клетчатую структуру. Чувствуя, что пауза затягивается, я нашел в себе мужество посмотреть на Настю. Ее глаза искрились какой-то неожиданной для меня веселостью, почти смехом.

— Я не знаю, что мне отвечать. Такие слова говорят по крайней мере после поцелуя.

— Я еще никогда не целовался, — выговорил я, сдаваясь на милость победителя.

— Ну, это не так сложно, — тихо сказала Настя. — И у всех народов, я думаю, делается одинаково.

Я сделал два деревянных шага по направлению к Насте и обхватил ее шею обеими руками. Вообще-то в кино это был очень изящный жест. Руки киногероя непринужденно опускались на шею любимой. В моих движениях не было, я думаю, ни изящества, ни непринужденности. И все-таки я почувствовал прикосновение ее губ. Ощущение их прохлады и влажности наполнило меня настолько, что силы мои почти меня оставили. Мне хотелось стоять не шевелясь и познавать глубину этого прикосновения. Но Настины губы меня ласкали, и я неуклюже пытался на эти ласки отвечать, Стремясь раскрытыми губами захватить и притянуть к себе Настины губы (так представлялось мне выражение «слиться в едином поцелуе»), я почувствовал, как передними зубами коснулся ее зубов. «Ты настоящий крокодил», — прошептала мне прямо в рот Настя. Ее пальцы погрузились в мои волосы и едва ощутимо, самыми кончиками, пускали токи, окончательно меня парализовавшие. «А когда ты скажешь, что меня любишь?» — «Я тебя люблю». Конечно, с этого следовало начать. Я не подумал. Мне казалось, что это так очевидно. Нет, обо всем следует говорить, тем более об очевидном. Настя положила ладони на мои щеки, коснувшись пальцами ресниц. «Я тебя — тоже». Она потерлась носом о мой нос.

— Я не должна была бы сегодня оставаться.

— Почему?

— Мне следовало бы немножко пожеманничать, — Настя прошлась по комнате, чертя круги растопыренными пальцами, — может быть, даже слегка возмутиться.

Она округлила глаза и сморщила нос.

— Слегка. Но я останусь, потому что мне этого тоже хочется.

Настя подошла ко мне и снова меня обняла. Ее голова лежала на моем плече, и мы касались друг друга щеками.

— Это так странно — обнимать немецкого мальчика.

— Странно?

— Мы такие разные.

Я включил Насте в спальне телевизор и отправился в душ. Зачем-то намылился ароматизированным средством, а потом, испугавшись, что это будет смешно, долго стоял под струей, чтобы избавиться от его запаха. Вытирался я тоже долго, наблюдая в запотевшем зеркале, как, лишенное четких контуров, краснеет мое тело. Потом в душе была Настя. Я ждал ее спальне, бессмысленно уставившись в телевизор. Мне пришло в голову, что я не знаю, как раздеваться при женщине, и что лучше бы мне раздеться и лечь сейчас. Мне вспомнилось мое раздевание при Хоффманн, но это было другое, совершенно другое. Я снял было рубашку, но сразу же ее надел. Нет, смешно. Какая-то глупая поза лежащего в ожидании. Смотреть телевизор еще глупее: увлекся новостями. Со всей возможной небрежностью я постарался присесть на спинку кровати. Ноги мои дрожали.

Настя вошла в моем махровом халате — с влажными волосами, нежной просвечивающей кожей — точно так, как я себе это когда-то представлял. Я понимал, что нужно бы выключить телевизор, но меня страшила тишина. Я боялся, что стук моего сердца наполнит собой весь дом. Возможно, Настя это почувствовала, потому что, попросив выключить свет, она ничего не сказала о телевизоре. От нее веяло спокойствием, которое мне, к сожалению, не передавалось ни в малейшей степени. В полумраке я быстро разделся и, бросив одежду на кресло, нырнул под одеяло. Настя отвернула свой край одеяла и сняла халат. Какое-то мгновение стояла лицом к телевизору, в профиль ко мне. В мелькающем освещении телевизора, вырывавшем из мрака отдельные движения, все происходящее казалось мне сказочной фотовыставкой: на краю постели (нога согнута под прямым углом), затем — опираясь о подушку (локоть вошел в нее полностью). Вот она поправляет одеяло, голова чуть приподнята. Волосы на подушке отражают разноцветное мерцание.

Мы лежали под одним одеялом. «Совершенно голые», — мелькнуло у меня в голове. Я осознал это полностью, когда коснулся теплой Настиной руки. Ее рука была покорной, но не безвольной. С этой рукой я мог делать все что угодно — и в этом выражалась ее воля. Я сжал ее и почувствовал легкое ответное пожатие. Свободной рукой она коснулась моих волос, шеи, потом груди. «Поцелуй меня». Я повернулся каким-то резким, почти борцовским, движением, и мое лицо оказалось над Настиным. При моем повороте складка одеяла попала между нами. Во время поцелуя Настя касалась пальцами моей спины. Эта абстрактная живопись на моих лопатках заставляла меня покрываться гусиной кожей. Сквозь щекочущий ворс одеяла я чувствовал упругие линии Настиного тела. Мысленно я благодарил это одеяло за то, что только оно знало пока всю степень моей неготовности к чему-то большему в эту ночь.

Не представляю, сколько времени мы так пролежали, прежде чем я бессильно откинулся на спину. Помню только, что в какой-то момент Настя осторожно вытащила разделявшее нас одеяло, но ее руку, скользнувшую вниз по моему животу, я остановил. Эта стремившаяся на выручку рука окончательно загоняла меня в угол. Откинувшись, я смотрел в потолок, и мне не было уже ни страшно, ни даже стыдно. Это было какое-то посмертное, почти трупное состояние, немую неподвижность которого мне не хотелось нарушать. Слыша Настин ласковый шепот, я обреченно сознавал, что в теперешнем своем статусе могу безмолвствовать сколько угодно. Из всех форм вывоза моего тела я выбирал самую тайную, с последующим сожжением и развеиванием праха над студенческим городком.

Я проснулся среди ночи от ощущения липкости и влаги. Из меня выходило то, что, затаившись, так и не обнаружило себя несколько часов назад. Настя спала на моей груди, крепко обхватив меня руками. Ее нога была заброшена на мое бедро. Наркоз, под воздействием которого я вечером отключился, прошел. Я снова вспомнил все, что предшествовало засыпанию. Я пошевелился и со страхом осознал, что то же липкое ощущение испытает, проснувшись, и Настя. Как можно осторожнее я попытался встать, но Настя все-таки проснулась.

— Куда ты? — спросила она шепотом.

— За полотенцем, — так же тихо ответил я.

— Не нужно. Пожалуйста. Пусть остается как есть, мне это так приятно. — Она обняла меня еще крепче. — Кристиан, милый, не уходи от меня ни на минуту, ладно?

Я мог почувствовать себя почти счастливым, если бы не знал, что завтра утром, когда наш сон окончательно пройдет, все будет напоминать о моем позоре.

Я проснулся от запаха свежесваренного кофе. Настя внесла его на подносе и поставила на столик у кровати. Я знал, что она на меня смотрит, но открыть глаза у меня не хватало мужества. Я услышал, как прогнулся матрас, и почувствовал на своих губах поцелуй.

— Привет, — ласково сказала Настя.

— Привет, — ответил я, приоткрыв один глаз.

— Я люблю тебя.

Я снова зажмурился. Говорить, что я люблю ее, после проведенной ночи было как-то нелепо. Мы завтракали здесь же, за маленьким столиком. Настя — придвинув к нему стул (она была уже совсем одета), я — сидя на кровати, завернувшись в одеяло. Больше всего я боялся, что Настя начнет меня утешать, но о прошедшей ночи больше не было сказано ни слова. Передавая мне намазанную маслом булочку, Настя спросила, можно ли ей вечером вернуться ко мне. Хотел ли я ее возвращения? Безумно. Потерять ее было для меня страшнее стыда за свою беспомощность. От признательности за этот вопрос я чуть было не расплакался: она задала его, не дожидаясь моего приглашения, потому что знала, с каким мучением для меня оно было бы связано.

Поскольку велосипеда у Насти не было, на работу в этот день мы поехали на метро. День выдался довольно скверный, не лучше прошедшей ночи. После завтрака нас с Настей послали для уборки к фрау Вольф. Несмотря на свое почти месячное присутствие в Доме, у нее Настя не была еще никогда, и мало-помалу у меня сложилось убеждение, что начальство Дома избегало посылать к фрау Вольф иностранцев. Предполагалось, вероятно, что определенная независимость ее суждений могла произвести на них неблагоприятное впечатление. Возможно, имелся в виду и конкретный опыт (здесь мне приходили на ум неоднократные упоминания фрау Вольф о каком-то поляке). Как бы то ни было, здесь Настя сопровождала меня в первый раз. Возможным объяснением ее посылки было то, что наш совместный приход на работу не остался незамеченным.