Блокада Ленинграда и Финляндия. 1941-1944 - Николай Барышников

Действительно, альтернативой такому решению был бы приказ перебросить на Карельский перешеек новые дополнительные войска, сняв их с других направлений. Однако это означало бы, что на ближних подступах к городу прибывшие части также стали нести колоссальный урон. В условиях захлебнувшегося немецкого наступления в южных предместьях Ленинграда для Маннергейма односторонний штурм города означал бы по существу уничтожение значительных сил финской армии.

К тому же, как показали события начала сентября 1941 г., в наступавших финских войсках далеко не все с готовностью шли дальше прежней государственной границы. Это также не могло не озадачить финское военное командование. Именно тогда, в начале сентября, ставка Маннергейма направила строгое указание относительно важности сосредоточить особое внимание на проведении «просветительной работы» в действующей армии.[226]

Так обстояло дело на Карельском перешейке. Но не лучше было и положение для Маннергейма на Свирьском участке. Ему с тревогой докладывали, как непрерывно падал «боевой дух» в частях VI армейского корпуса, наступавшего там. Стремительно возросли дезертирство и уход солдат в так называемую «лесную гвардию» — антивоенно-настроенные отряды и группы покинувших фронт военнослужащих. В августе из частей Карельской армии дезертировало 135 человек, в сентябре — 210, а в октябре — 445.[227] Подобно тому, как и в ходе боев на Карельском перешейке, солдаты ряда частей 5-й и 17-й пехотных дивизий Свирьского участка фронта также воспротивились продолжению наступления. Особенно массовый характер приняли волнения солдат 61-го полка 17-й пехотной дивизии, где сотни человек отказались выполнить приказ о форсировании реки Свирь.[228] Более того, в финской армии начали расти другие «военные преступления», в классификацию которых входили не только отказы выполнять приказания военнослужащими или их дезертирство, но также и выступления с протестом. Таких на фронте было зарегистрировано в 1941 г. более трех с половиной тысяч.[229]

Складывавшаяся обстановка на Свирьском участке вынудила Маннергейма ограничить наступательные действия лишь силами прибывшей туда с севера немецкой 163-й пехотной дивизии, а финские войска использовались для поддержания ее артиллерийским огнем. Попытка все же ввести в бой часть сил 11-й финской пехотной дивизии привела к возникновению дезертирства солдат из ее рядов.[230] К 21 сентября части VI армейского корпуса перешли к обороне, закрепившись на рубеже, проходившем через Свирьстрой, Подпорожье и Вознесенье. Контратакуемые войсками 7-й отдельной армии К. А. Мерецкова они не могли уже дальше продвигаться вперед.

Так реально обстояло дело с возможностью дальнейшего наступления финских войск на ленинградском направлении с двух сторон — Карельского перешейка и со Свирьского участка. Вопрос заключался, следовательно, отнюдь не в «добрых» намерениях финского главнокомандующего, а в вынужденном решении перейти к обороне.

Но это был не единственный фактор, заставивший Маннергейма приостановить попытки вести наступление на Ленинград. Их было несколько, и на этом следует остановиться особо.

23 августа Маннергейм получил от Кейтеля письмо, в котором тот ставил в известность, что немцы не намерены сразу брать Ленинград штурмом, а окружат его с юга.[231] Перед финскими войсками поставили задачу все же продолжать наступление на ленинградском направлении, на что Маннергейм отреагировал отрицательно. В ответе Кей-телю 27 августа он писал, что финская армия находится в таком состоянии, что не может наступать. Аргументируя это, он сослался на следующее: во-первых, в условиях, когда 16 % населения Финляндии находится под ружьем, ее армия понесла невосполнимые потери; во-вторых, с советской стороны у старой границы находятся сильные укрепления, для прорыва которых у финнов нет пикирующих бомбардировщиков и тяжелых орудий.[232]

Касаясь того, что немецкие войска сами застряли на подступах к Ленинграду и не смогли штурмовать его, а финнов Берлин побуждал решительно действовать, Маннергейм в своих воспоминаниях добавляет, что, кроме того, в тайне от Финляндии, германское командование стало перебрасывать 5 сентября свою танковую группу из-под Ленинграда на московское направление.[233] Возможно, поэтому, обладая данной информацией, из генштаба финской армии последовало в Министерство иностранных дел Финляндии разъяснение о позиции военного руководства. «Оккупация финскими войсками Петербурга считается нереальной, — отмечалось в нем, — поскольку у нас нет запасов продовольствия, чтобы выдавать его гражданскому населению». И далее следовало красноречивое признание: «Наступление на петербургские укрепления, имеющиеся между границей и Петербургом, потребуют, вероятно, много жертв, поскольку сильно защищены, и не лучше ли, брать его с юга или же вообще, не заставить ли капитулировать жителей города с помощью голода» (курсив мой — Н. Б.).[234] Таким образом, финское командование все свои успехи и неудачи увязывали только с конкретными действиями вермахта.

Вместе с тем приостановившееся в такой ситуации наступление финских войск на Ленинград являлось и следствием давления западных союзников на правительство Финляндии с требованием прекратить продвижение ее войск далее по советской территории (об этом более подробно пойдет речь в следующей главе).

Наличие указанных факторов, оказавших несомненное влияние на Маннергейма, признается, в частности, профессором Охто Манниненом.[235] Иными словами, при анализе всей совокупности рассмотренных аргументов раскрывается реальная картина произошедшего, показывающая несостоятельность и неправдоподобность утверждения о «спасательной» для Ленинграда роли Маннергейма.

Вообще же при оценке личности маршала Маннергейма — «многоликого», как выразился известный эстонский историк Херберт Вайну,[236] — следует обратить внимание на его действия не только в первый период битвы за Ленинград, но и в последующее время, характеризующееся участием финских войск в 900-дневной блокаде города.

Появились утверждения о том, что, будто бы, замыслы Гитлера уничтожить Ленинград и его жителей в ходе начавшейся блокады противоречили «сохранившейся любви» у Маннергейма к бывшей столице России. Мотивировалось это тем, что он провел в этом городе лучшие годы своей молодости, будучи офицером русской армии. Это также не вполне соответствует исторической правде.

Размышляя по поводу судьбы Ленинграда, финский маршал, очевидно, исходил, прежде всего, из стратегических интересов Финляндии, а они отнюдь не совпадали с его, видимо, чисто гуманным соображением, что Ленинград, а также его жителей следовало сохранить. Ведь с точки зрения замыслов о будущих границах Финляндии по реке Неве город на ее берегу явно мешал их реализации. Поэтому для Маннергейма вопрос о судьбе Ленинграда был далеко не простым. В своем дневнике 27 августа 1941 г. генерал Туомпо, беседовавший с ним, записал, что маршал сказал: «В случае, если граница пройдет по Неве, то Ленинград окажется прямо перед нами».[237] Это его явно озадачивало. К тому же Маннергейм был, как пишут его биографы, реалистом, а стало быть, задумывался над проблемой существования города в его исторической перспективе. Касаясь намерения немецкого командования «сравнять его с землей», Маннергейм уже в августе 1941 г. выразил свое отношение, как засвидетельствовал германский генерал Эрфурт, так: «В этом случае русские построят свой новый Петербурге.[238]

Вместе с тем во взглядах на будущие границы Финляндии после остановившегося наступления финских войск у Маннергейма не происходило особых перемен. Это признает, в частности, профессор Маннинен. «Маршал Маннергейм, — пишет он, — поддерживал с военной точки зрения соображения о границах».[239] Введенное в конце лета 1941 г. ставкой главнокомандующего понятие о будущих «стратегических границах» Финляндии продолжало официально существовать. В дипломатических документах, в приказах и распоряжениях командования финской армии, а также в установках по ведению соответствующей пропаганды, указывалось, что новые границы служат делу «обеспечения мира» и поэтому имеют «стратегический» характер. Оставалось в силе положение, содержавшееся в сентябрьском 1941 г. приказе № 13 Маннергейма, где было сказано: «Нам надо вести борьбу до конца, установив границы, обеспечивающие мир». В соответствии с этим ставка давала и указания по пропаганде, которая велась в войсках. «Нашей целью, — говорилось в них, — является достижение таких границ, чтобы мы одни смогли их защитить».[240] Наконец, в письме к У. Черчиллю 2 декабря 1941 г. Маннергейм писал: «Я не могу приостановить проведение наших военных операций, прежде чем наши войска достигнут тех позиций, которые, по существующему у нас мнению, обеспечивают необходимую безопасность». В подтверждение этих слов финское правительство, в свою очередь, сообщило через день в Лондон: «Вооруженные силы Финляндии будут добиваться своих стратегических целей».[241]