Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе - Дэвид Э. Хоффман

В своей обстоятельной записке в главное управление Хэтэуэй писал о Толкачеве:

Очевидно, что его требования или условия повлияют на наше решение, как именно проводить операцию. Желает ли он обменивать информацию на деньги? Получать их за один раз или неопределенное число раз в течение какого-то времени? Будет ли он настаивать на эвакуации? Подлежит ли этот вопрос обсуждению? В какие сроки? Таким образом, не зная изначально его намерений, трудно строить детальные или долгосрочные планы. Однако по нашему впечатлению – несмотря на его замечание о Беленко, – он думает о том, чтобы передавать информацию в течение продолжительного времени, хочет камеру для более эффективной работы и жаждет наладить постоянные долгосрочные отношения. Поэтому, хотя мы должны быть готовы проявить гибкость, пока не узнаем, каковы именно условия “Сферы”, нам кажется, что сейчас наилучший вариант – придерживаться сценария прямых коммуникаций с мотивированным агентом, чьи потребности могут быть разумным и эффективным образом удовлетворены. В то же время мы попытаемся как можно скорее понять, каковы нужды “Сферы”, и внести в планы необходимые коррективы для их удовлетворения{92}.

В том же донесении Хэтэуэй затронул вопрос о том, стоит ли передавать Толкачеву миниатюрную камеру на раннем этапе операции. Камера, возможно, облегчит ему копирование документов, но создаст серьезную опасность в случае его поимки. Шпионская камера станет уликой против него. “Когда нам выдать ему камеру и какую? – спрашивал Хэтэуэй у штаб-квартиры. – Очевидно, чем раньше мы обеспечим “Сфере” возможность фотографировать и, значит, поставлять бо́льшие объемы информации, тем скорее мы сможем решить вопрос о его добросовестности”, то есть об искренности его намерений, что требовалось ЦРУ.

Но в штаб-квартире по-прежнему осторожничали. Хэтэуэю велели задействовать “как можно более простой подход”. Это означало, что пока не будет ни камеры, ни личной встречи.

В телеграмме из штаб-квартиры от 24 марта признавалось, что данные, которые Толкачев уже предоставил, “выходят за пределы того, что Советы передали бы нам, если бы это был контролируемый случай” или ловушка. Это были хорошие новости; по крайней мере, информация Толкачева прошла первую проверку. Обычно ЦРУ для оценки добросовестности неизвестного прежде источника проверяло, есть ли в его данных новая информация, и выясняло, какую ее часть можно подтвердить информацией из других источников. Однако в заметках Толкачева данные были настолько новые, что их невозможно было проверить. Они могли оказаться и неожиданной удачей, и ловушкой; и этот вопрос нелегко было разрешить{93}.

У Хэтэуэя не было выбора: оставалось действовать неторопливо, шаг за шагом. Они с Гилшером составили новый план. Главной его целью было избавиться от неопределенности по части личности агента, а также понять, какие еще “позитивные данные” – так на внутреннем жаргоне назывались плоды шпионажа – он может достать. Хэтэуэй и Гилшер писали, что надеются организовать связь с Толкачевым “таким образом, чтобы минимизировать риск для нас”, но в то же время “уменьшить риск для “Сферы” до абсолютного минимума, совместимого с нашей собственной безопасностью”. Они отмечали: “К сожалению, здесь мы сталкиваемся с дилеммой: то, что безопаснее всего для нас, может быть самым рискованным для него, и наоборот. Соответственно, мы ищем оптимальный баланс защиты – как нашей, так и агента”{94}.

Но главное управление упорно продолжало сомневаться. Внутренний анализ, проведенный в Лэнгли 13 апреля, вновь вызвал сомнения; аналитики предупреждали, что даже если первоначально обращения Толкачева в прошлом году были искренними, КГБ мог заметить его попытки вступить в контакт с ЦРУ. Он может выполнять обманную операцию КГБ, задуманную, чтобы ввести американцев в заблуждение. Вывод был таков: вероятность, что операция с Толкачевым оправданна, оценивается в пятьдесят процентов. Такое заключение было крайне тревожным сигналом для руководства ЦРУ и еще больше осложнило действия Хэтэуэя.

7 мая состоялся доклад директору ЦРУ Тернеру. Два дня спустя в Москве Гилшер позвонил Толкачеву и сказал, что надо выждать еще две или три недели, после чего он понадобится примерно на час в указанный день. Толкачев сказал, что у него нет планов на отпуск.

Он будет ждать.

8 мае 1978 года в штаб-квартире сформировалось более благосклонное отношение к московским событиям. Одно из рукописных посланий Толкачева передали в управление технических служб ЦРУ на экспертизу почерка. Эксперты отметили: “Автор интеллигентный, целеустремленный и в целом уверенный в себе человек. Он дисциплинирован, но не чрезмерно строг. Его интеллект куда выше среднего, и у него хорошие способности к организации информации. Он наблюдателен, добросовестен и уделяет тщательное внимание деталям. Он довольно самоуверен и способен порой действовать не слишком осмотрительно и тонко. В целом это разумный, уравновешенный индивид, который интеллектуально и психологически выглядит готовым к тому, чтобы стать полезным и разносторонним агентом”{95}.

17 мая штаб-квартира направила в московскую резидентуру телеграмму с гораздо более позитивной оценкой материалов Толкачева. Аналитики ЦРУ не нашли никаких противоречий в том, что Толкачев передал им к этому моменту. Вывод гласил, что “многие детали сообщений согласуются с данными из других источников и доступным техническим анализом” и что “не наблюдается каких-либо иных данных, противоречащих деталям этих сообщений”. Поэтому, продолжали авторы телеграммы, штаб-квартира испытывает “сильное искушение” принять новую информацию, предоставленную Толкачевым, в том числе и потому, что она в целом подтверждает предыдущие предположения американцев о развитии советских истребителей. Но в то же время в головном офисе оставались сомнения. В телеграмме говорилось: “Поскольку данные будут иметь большое значение для нашей оценки потенциала ПВО, мы, по крайней мере до установления добросовестности агента, не готовы доверять содержанию сообщений полностью”{96}.

Это был успех – но все еще не “зеленый свет” для той операции, которую хотел вести Хэтэуэй. А он горел желанием приступить к делу. Прошло уже почти полтора года с момента первого обращения Толкачева на заправочной станции, и у них все еще не было с ним рабочих отношений.

Вместе с Гилшером и другими сотрудниками резидентуры Хэтэуэй начал планировать, что передать агенту в первой посылке. Если там будет список запросов на разведданные, как их сформулировать, чтобы они не были слишком откровенными? Где разместить пакет, чтобы Толкачев мог легко его забрать, а КГБ не обнаружил? Что Толкачеву следует сделать в ответ?

В резидентуре планировали использовать тайник – классический способ передачи без личного контакта. В пакете, как предполагалось, будут инструкции по подготовке трех сообщений тайнописью для ЦРУ. На одной, “внешней” стороне письма ЦРУ сочинило письмо в экзальтированном стиле, написанное женским почерком – от возбужденной западной туристки. “Дорогой дедуля, – начиналось оно. – С ума сойти! Поверить не могу. Но вот она я, в России! Спасибо, спасибо – миллион спасибо за то, что ты убедил Майки и меня включить Россию в свой маршрут. Это просто фантастика”. На оборотной, “секретной” стороне Толкачев мог, используя тайнопись, отвечать на вопросы ЦРУ и передавать любую информацию. Свой текст Толкачев записывал с помощью специальной копирки, которую ЦРУ передавало Толкачеву. Написав сообщение на секретной стороне, Толкачев должен был сложить “письмо дедуле” и отправить его обычной почтой в Америку на адрес, который выглядел невинно, но в действительности был в ведении ЦРУ. При соблюдении всех правил КГБ не увидел бы сообщения Толкачева, даже вскрыв конверт, а в ЦРУ после получения письма его смогли бы расшифровать.

Хэтэуэй также настаивал на том, чтобы выдать Толкачеву одноразовый шифроблокнот. Это таблица, в которой цифрам случайным образом соответствуют буквы и которая позволила бы Толкачеву зашифровать свое сообщение. Расшифровать его мог бы только обладатель аналогичной таблицы; такая имелась у ЦРУ. Шифроблокнот следовало использовать только один раз и затем уничтожить{97}.

1 июня 1978 года штаб-квартира одобрила план Хэтэуэя. В тайник следовало заложить инструкции по тайнописи, запросы на разведданные и оперативную записку. Это была первая реальная коммуникация ЦРУ с Толкачевым, так что между резидентурой и штаб-квартирой ходили туда-сюда черновики документов, их переписывали и шлифовали неделями. Оперативная записка начиналась так:

Наконец-то настал момент, когда мы можем поделиться с вами нашими мыслями и планами и предпринять первые шаги для установления, как мы надеемся, долгих и взаимовыгодных отношений. Прежде всего, мы очень благодарны за ваше предложение и хотим принести извинения за то, что потребовалось так много времени, чтобы ответить более определенно на ваши неоднократные и хорошо продуманные попытки установить контакт. Нам очень приятно, что вы, проявив чуткость и понимание, поняли, что требуется, чтобы убедить нас в вашей искренности. Мы глубоко уважаем вашу смелость и решимость в передаче нам необходимой информации о вас и о вашей работе, а также превосходного образца ценных и интересных материалов. Все это позволило нам приступить к планированию будущей постоянной коммуникации с вами{98}.