Авантюристы - Даниил Мордовцев

— Кто же?

— Нахал капрал и вахмистр.

Не успел он это выговорить, как солдаты бросились на него и схватили за руки. Началась борьба. Дорожинский успел повалить двух солдат, но другие держали его за руки.

— Барон! Федя! Друг! На выручку! — кричал арестуемый.

— Пустите его, — вмешался было барон фон Вульф; но офицер с секретарем и двумя солдатами заступили ему дорогу.

— Подлец! Канальи! Разбойники! — кричал Дорожинский.

Но его повалили на пол и отняли пистолеты. Пистолеты оказались заряженными. Дорожинский продолжал наступать на солдат.

— Перестаньте буйствовать! — закричал на него секретарь. — А то я велю вас обоих связать.

— Связать! Меня? — подступил к нему фон Вульф.

— Да, и тебя, не посмотрю, что ты барон, может быть, ты бродяга!

— Я бродяга!

— Да, праздношатающийся, может быть, самозванец.

— Так вот же тебе, н-на!

Звонкая пощечина огласила комнату, и секретарь, схватившись за щеку, стремительно убежал в судейскую камеру.

Офицер старался успокоить расходившегося барона, говорил, что секретарь сам виноват в получении удара по щеке, что он не смел говорить так дерзко офицеру и что он за это будет наказан; но что и господину барону не следовало прибегать к самоуправству. Пистолеты же ни в коем случае нельзя было оставить у господина подпоручика, что это строго воспрещено законом.

Буяны опять успокоились, и офицер увел с собою солдат.

— А, черт с ними! — махнул рукой Дорожинский. — Давай лучше петь, Федя.

— Я не хочу петь, мне не до пения, — отвечал фон Вульф.

— Что так? Ты все по своей Машеньке убиваешься, Федя? Эх, плюнь на все! Ведь когда-нибудь помрем… Помнишь?

Глагол времен! металла звон!

Так-то, Федя… И не такие были, как мы, да помирали…

Сын роскоши, прохлад и нег,Куда, Мещерский, ты сокрылся?..Сей день иль завтра умереть,Перфильев, должно нам, конечно…

Вот что, Федя, голубчик… Сын роскоши, прохлад и нег, а я что? Я подпоручик… Ты вот барон, и майор, и ротмистр, и кавалер ордена "de la Providence", а я что? Подпоручик! Вон говорят: курица — не птица, подпоручик — не офицер, а ты птица, орел!

— А он смел меня бродягой назвать!

— Плюнь на это, Федя… Помни это, голубчик:

Зовет меня, зовет твой стон,Зовет и к гробу приближает.

Но фон Вульф не мог успокоиться. Он быстро встал и направился в судейскую камеру. Там, кроме секретаря, никого не было. Смирнов сидел, приткнувшись к столу, и что-то писал, не оборачивая головы. Фон Вульф подошел к нему и, схватив за ворот, приподнял со стула.

— Что ты! Что ты! — испуганно вскрикнул тот

— А! Знаешь, кто я? — тряс его Вульф.

— Как же… ой! Знаю, Федор Иванович Вульф…

— А! Теперь Федор Иванович!

— Ой, пустите!

— То-то, пустите… У меня чины, баронский титул, а ты назвал меня бродягой!

— Караул!

— Меня император Иосиф Второй лично знал…

— Батюшка! Федор Иванович! Простите!

Фон Вульф выпустил жертву из рук и ушел в свою комнату.

— Вот что, Федя, — обратился к нему Дорожинский, — ты там, я слышал, того? Нет, Федя, ты помягче будь к народу-то… Вить они, приказные, что! чернь народ… А Державин что говорит?

Пускай в подсолнечную трубитТиран своим богатством страх:Когда кого народ не любит,Полки его и деньги — прах!

Вот что, брат Федя… Сын роскоши, прохлад и нег… А мы что!

Я червь, я раб…

— А я! — ударил себя в грудь фон Вульф:

Я царь! я Бог!

И вдруг какой-нибудь секретаришка нижнего надворного суда! Да я его, тррр! Donner-Wetter!

XI. В ТАЙНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ

Утром следующего дня перед крыльцом нижнего надворного суда стояла странного вида карета, в виде глухой звериной клетки. По бокам у нее окон не было, равно не было и дверец, и только позади кузова чернело небольшое квадратное окошечко с железной решеткой. Карета была запряжена в одну лошадь, а на козлах сидела черная фигура, какие ходят только рядом с катафалками.

В церквах звонили медленно, глухо, как звонят обыкновенно в Великий пост, потому что это была пятница Вербной недели.

Прохожие, завидя странную карету, останавливались, но ходивший у крыльца с алебардой часовой отгонял их, сурово приговаривая:

— Проходите, проходите, не ваше дело.

Вскоре на крыльце показался солдат с ружьем и с кожаной сумкой через плечо. За ним шел Вульф. За Вульфом еще солдат отворил дверцу в задней части короба мрачной кареты, пропустил в нее фон Вульфа, захлопнул и засунул наружным засовом.

— В тайную! — скомандовал он, и карета двинулась.

Солдаты шли за каретой. В решетчатое окошечко виднелось бледное лицо Вульфа. Он глядел задумчиво, сосредоточенно, как бы не видя того, что делалось на улицах, по которым его провозили. А на улицах было большое оживление. Москва готовилась встречать Лазареву субботу. Одни шли к часам, другие на рынки. Бабы и мальчишки тащили вороха верб с бумажными цветами и херувимами. Сбитенщики выкрикивали сбитень горячий. Какой-то старик тащился за каретой, позади солдат, и протяжно нараспев выкрикивал:

Мак медовый,Для сна бедовый.

Вульф, казалось, внимательно прислушивался к тому, что кричал старик, но мысль его была далеко отсюда… Думал ли он, загадывая о России, что его с таким позором повезут по улицам Москвы? И того ли он ожидал, когда там, на далеком юге, на месте храма Ифигении, он, охваченный порывом неудержимой страсти, решился остаться в России?

— В тайную экспедицию, — тихо шептал он себе, — за что? В чем мое преступление?

Некоторые из прохожих с любопытством и со страхом заглядывали к нему в окошечко и долго провожали глазами; но никто, по-видимому, не осмеливался спросить, кого везут, хотя многие догадывались, что везут "в тайную", "в бедность".

Колокола продолжали звонить медленно, протяжно, и Вульфу представлялось, что это звонят по мертвому… Кто же мертвый?

Иногда он взглядывал на лица конвоировавших его солдат, желая прочитать, что написано на этих лицах, и не мог… Думают ли они о чем и что думают?

При повороте черной кареты с улицы в переулок он видел, как по улице проехала коляска, в которой сидела дама с девочкой. Дама была в трауре и очень грустная. Он знал ее: это была Ляпунова с Дуней Бубновой, ее воспитанницей. Он хотел крикнуть им, но у него недоставало голосу, горло сдавило… Коляска остановилась около церкви…