Новые идеи в философии. Сборник номер 5 - Коллектив авторов

Здесь перед нами ясно выступает вместе с тем польза, которую принесла нам предыдущая логическая критика возможных решений проблемы. Мы уже не говорим о том, что эта критика удерживает нас от полной противоречий попытки теоретико-познавательного решения проблемы. Она предупреждает слишком поспешный отказ от пути ее решения, на первый взгляд представляющегося логически невозможным. И эта услуга, которую она нам оказывает, тем важнее, что в нашем случае путь этот, с которым до сих пор обычно и в голову не приходило считаться, оказывается как раз единственным путем, действительно ведущим к решению проблемы. Человеку, не подготовленному такой логической критикой, всегда грозит опасность, что, ослепленный обманчивой иллюзией догматического разделения источников познания, он не будет замечать самых ясных фактов самонаблюдения. Ведь мы видели уже выше, что кто принимает это разделение, тот не может логически примирить факты пустоты мышления, невоззрительности метафизического познания и существования метафизического познания, а каждый из этих фактов в его глазах противоречит выводам из двух других. И без этой критики такой человек будет постоянно колебаться между этими тремя равно необходимыми, не противоречащими друг другу выводами, о чем свидетельствует и история философии. Антиномия, которая здесь возникает, сейчас же разрешается, как только мы, раз обратив внимание на лежащий в основе ее предрассудок, устраняем в сторону все догматические допущения, чтобы сосредоточить все свое внимание только на самих фактах.

Попробуем теперь обобщить результаты наших критических рассуждений.

Раз мы признаем мышление и воззрение исключительными источниками познания, нам приходится выбирать между метафизическим логицизмом, интуитивизмом и эмпиризмом. Другими словами, мы должны оспаривать или факт пустоты мышления, или факт не-воззрительности метафизического познания, или, наконец, факт существования метафизического познания; если же мы ни одного из них оспаривать не хотим, то нам остается от этих трех фактов умозаключить к существованию не-воззрительного, непосредственного познания.

В заключение рассмотрим, какие выводы из сказанного может сделать для себя теория познания.

Если мы и должны согласиться с возможностью метафизики, то все же мы нуждаемся в критерии для того, чтобы отличить правильные метафизические утверждения от неосновательных. Но здесь пред нами возникает следующее затруднение: так как этот критерий, как мы уже знаем, не может содержаться ни в мышлении, ни в воззрении, то он сам должен быть метафизического характера.

Именно желание преодолеть это затруднение побуждает нас обратиться к помощи теории познания. Ибо и метафизика, подобно всякой другой науке, не может искать в себе самой основания правильности своих суждений, а потому должна искать это основание в другой, высшей науке. А эта последняя, в свою очередь, столь же мало может черпать свое содержание в чистом мышлении или воззрении, как и сама метафизика. Неудивительно поэтому, что ни один ученый, занимающийся ею до сих пор, нам не мог дать отчета о собственном ее происхождении.

Однако это затруднение, из которого нас должна освободить эта загадочная наука, есть лишь результат смешения познания с суждением. Если же мы будем различать между суждением и непосредственным познанием, то из того обстоятельства, что основание правильности метафизических суждений должно само быть метафизического характера, мы не станем заключать, что оно само должно заключаться в метафизических суждениях, а мы будем его искать в непосредственном познании. Вот в этом непосредственном познании, а не в высшей науке, содержится основание метафизических суждений.

Но это непосредственное познание не есть, разумеется, воззрение. И именно в этом обнаруживается самая существенная причина плодотворности психологической критики для метафизики. Ибо, если основание метафизических суждений и дано нам в непосредственном познании, то ведь это последнее не доходит же до нашего сознания непосредственно так, чтобы можно было его прямо сопоставить с метафизическими суждениями и таким образом обосновать их. Нет, для того, чтобы их обосновать, т. е. для того, чтобы метафизические суждения свести к лежащему в их основе непосредственному познанию, мы должны это последнее раньше обнаружить искусственно, т. е. подвергнуть его психологическому исследованию.

Очевидно, следовательно, что мы, действительно, нуждаемся в особой науке для обоснования метафизических суждений. Но наука эта не есть теория познания: она не содержит сама основания метафизических суждений, а служит лишь для обнаружения его. Именно поэтому эмпирический и психологический характер этой науки столь легко совмещается с рациональным и метафизическим характером тех принципов, которые должны быть обоснованы при помощи этой науки. Ведь, основание метафизических принципов заключается не в положениях этой психологической критики, а в непосредственном метафизическом познании.

Существующее здесь соотношение яснее всего, пожалуй, выступит, если привести аналогию из критической математики. В аксиоматике геометрии мы находим положение о недоказуемости аксиомы о параллельных линиях. Здесь, следовательно, нам нужно различать между двумя положениями: положением А – аксиомой о параллельных линиях, и положением В, которое гласит, что положение А недоказуемо. Это же второе положение В поддается доказательству. В этом нет ничего парадоксального, ибо А есть положение из системы геометрии, между тем как В относится только к критике ее. В не содержит в себе основания А, а имеет только А своим содержанием. Вполне аналогично обстоит дело при критике метафизических положений. Возьмем, например, основной принцип причинности и обозначим его через С. В таком случае психологическая критика доказывает положение D: существует не-воззрительное не-посредственное познание, содержащее основание С. С есть положение из системы метафизики и, как таковое, рационально, a D есть положение психологической критики, и, как таковое, эмпирично. D не содержит основания С, а только имеет его своим содержанием.

Само собой разумеется, что это положительное значение психологии для обоснования метафизики можно утверждать только с точки зрения критицизма. Логистическая или интуитивистическая метафизика не нуждается в психологии. Конечно, психология имеет отрицательное значение для всякого рода метафизики (и анти-метафизики!), что пора уже не забывать. Доказательством этого служит тот факт, что всякая метафизика включает в себе – сознательно или бессознательно – психологическую предпосылку касательно источника ее познания, вследствие чего она не может ускользнуть от критики сравнением ее с психологическими фактами. В этой общей психологической критике мы приобретаем ограничительный принцип, пользуясь которым мы, независимо от логической критики, можем отделить от самих по себе свободных от противоречий метафизических учений по меньшей мере все те учения, которые с самого уже начала окажутся в противоречии с психологическими фактами.

Этим, однако, спор переносится в область, более легко доступную научному изучению, где возможна работа над общими проблемами и по общему методу. Только после того, как удастся укрепить понимание всего значения общей логической и психологической критики, явится надежда на то, что беспорядочные и бесплодные догматические споры уступят свое место в философии вносящей свет и плодотворной научной работе.

П. Наторп

Кант и Марбургская школа11

Блестящее состояние нашего общества, как и уважение, которым оно пользуется, служат достаточным доказательством того, сколь жива еще среди нас философия Канта, которую столь часто объявляли уже мертвой. Всякий, кто хочет сделать какой-нибудь шаг вперед в философии, считает первейшей своей обязанностью разобраться в философии Канта; но в особенно сильной мере должна сознавать эту обязанность та философская школа, которая с самого начала исходила из намерения сначала ясно выработать учение Канта в его неискаженной исторической форме, понять его из собственного его принципа и определить его значение с точки зрения этого самого принципа, а не с какой-либо другой, навязанной ему извне.

Отсюда вовсе не следует, что эта школа хотела или считала необходимым безусловно придерживаться основных принципов Канта. Речи об ортодоксальном кантианстве марбургской школы никогда не имели под собой твердой почвы, а с дальнейшим развитием ее они потеряли и самый отдаленный признак основательности. Верно то, что Герман Коген в своих трех основных сочинениях, посвященных интерпретации Канта, энергично настаивал на следующем: сначала нужно ясно выяснить буквальный смысл принципов Канта и понять их из собственных его установленных по источникам основных идей и только потом обратиться к попыткам дальнейшего их развития. При этом не отрицалось (да и нельзя в действительности отрицать), что у Канта сильна не одна только тенденция, однако, полного примирения между мотивами, которыми он руководствовался, достигнуто не было. Но именно констатирование этого факта должно привести к следующему вопросу: что же было самым важным его делом, в чем заключается величайшая коренная сила его идей и (что не одно и то же, но тесно с предыдущим связано) что должно быть исторически признано преимущественным его делом, чему в его учениях суждено было исчезнуть, как нежизнеспособному, и чему суждено было жить и развиваться далее именно благодаря своей внутренней жизненной энергии? Чтобы решить этот вопрос, мало быть историком философии, а нужно быть самому философом. Но стоит задаться им, чтобы сейчас же стало очевидно, что кто хочет пойти дальше в направлении основных идей, добытых для философии Кантом, кто хочет продолжать его работу в углублении вечных вопросов философии, тот не может не исходить из Канта. Философия есть вечное стремление к фундаментальной истине – таково классическое значение этого слова! – но не претензия на обладание этой истиной. Именно Кант, который понимал философию как критику, как метод, учил философствовать, но не навязывал какой-нибудь определенной философии. Плохой ученик Канта тот, кто придерживается другого взгляда!