Бесогон. Россия между прошлым и будущим - Никита Михалков

Однажды перед самым нашим домом происходила перестрелка между большевиками и солдатами добровольцами. В нашу квартиру заходили солдаты, делали обыски, но ни разу ничего не забрали. Я стал ужасно бояться их, и когда они появлялись на пороге, я удирал куда-нибудь и прятался. Все в доме волновались и не знали, что делать.

Помню был какой-то праздник большевистский – “День Бедности”, когда по улицам ехала большая телега с несколькими мужчинами и бабами, останавливалась около каждого дома, и мужчины и бабы выносили из него всё то, что им нравилось. Чуть ли не каждый день в городе менялось правительство: один день были большевики, другой – французы, третий – греки, добровольцы и так далее.

В порту стоял Добровольческий и Французский флот, который по целым дням обстреливал окрестности города.

В 1919 году я выдержал экзамен в 1‑й класс Одесской 7‑й гимназии, но занятия там шли неаккуратно ввиду того, что были большие беспорядки, и часто не было уроков по целым неделям. Очень многие принуждены были уезжать за границу и оставлять свою Родину, обливающуюся в крови. Каждый день было бесконечное множество расстрелов, и много хороших людей невинно пострадали и погибли. С каждым днём, с каждым часом становилось всё невозможнее и страшнее жить. Могли каждую минуту прийти в квартиру и потащить всех в чрезвычайку на расстрел. Жить в холодной комнате, ничего не евши, и трепетать всё время над своей жизнью было больше невмоготу, и вот 24 декабря 1919 года вся наша семья села на пароход и, после больших мытарств, претерпевших на нём, прибыла в Варну – болгарский порт. Пробыв некоторое время в Варне, в карантине, мы, через Софию, приехали в Белград».

Шестой класс

Петров Михаил:

«Помню хорошо первые дни революции. У всех на груди красовался красный бант, эмблема Свободы. Мы, мальчишки, также не отставали от старших и с особенным рвением пели революционные песни. Было очень весело ходить по улицам Севастополя с красными флагами. Казалось, что теперь будет не жизнь, а рай. “Свобода! Свобода!” – это слово было теперь у всех на устах. Но дальнейшее показало не то; первый пыл прошёл. Наступили теперь кровавые дни и ночи “Великой бескровной”. По квартирам стали шарить озверевшие матросы и с ними другие подозрительные личности и под предлогом “есть оружие” крали ценные вещи, а военных забирали и расстреливали за городом на Малаховом кургане, на улице или же прямо в квартире. К нам в квартиру не раз врывались матросы, “ища оружие и офицеров”, но, к счастью, ни того, ни другого не находили. Муж моей сестры, он был в то время мичманом, имел мандат, данный ему матросами, поэтому его не трогали. Около парадной двери был маленький сарай, туда мы прятали знакомых офицеров, и, Бог миловал, ни одного из них не поймали.

В это время отец был в станице Петропавловской. Резня офицеров происходила также на военных судах, особенно прославился “Алмаз”. Мёртвых офицеров вывозили на катерах в море, привязывали балласт на шею и бросали в море. Когда начались бури, трупы выбрасывало, многие опознавали своих близких. Особенно много трупов было выброшено на Приморском бульваре. Матросы зверели и мучили жестоко последних офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела. Привели трёх офицеров, по всей вероятности мичманов. Одного из них убили наповал, другому какой-то матрос выстрелил в лицо, и этот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и бил прикладом в живот, изредка коля в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер.

Наконец, наступил конец этой бойни, вступили и расправились с ними антибольшевистские войска. Мы вздохнули легко. Я не помню, как долго были у нас эти войска, но помню их эвакуацию. Большевики наступали быстро и уже подходили к Севастополю, когда началась эвакуация; местные большевики начали действовать. Повсюду расклеивали прокламации. Скоро погрузка войск закончилась и вступили большевики.

Цены на все продукты поднялись; за хлебом, который давался по карточкам, приходилось стоять с 2 часов дня до следующего утра. Да и давали какой хлеб, настоящие отруби. Было очень трудно жить. Через дорогу от нас находилась чрезвычайка. Перед уходом большевиков ночью мы слышали глухие выстрелы, но не обратили внимания. Наутро большевики выступили из города, несколько часов не было никакой власти. Но затем высадились добровольцы. Я пошёл поглядеть в подвал чрезвычайки, и то, что я там увидел, заставило меня выскочить обратно. Весь пол был залит кровью, на котором лежало несколько трупов. У одного из них, как я заметил, лицо представляло решето. Теперь я понял те таинственные выстрелы, слышавшиеся ночью.

При добровольцах нам жилось довольно сносно. Муж моей старшей сестры служил в армии, но был в тылу. Но постепенно положение стало ухудшаться. Первое время правление добровольцев население хвалило, но потом это отношение стало изменяться к худшему. Я не знаю, как поступали офицеры, избивая извозчиков, торговцев, но думаю, что плохо. Я сам был свидетелем сцены, разыгравшейся на улице. Одна из них была такая. Какой-то офицер, совершенно пьяный, гнался за извозчиком, ругая матерными словами, крича: “Я тебя зарублю”. Хорошо, что тогда шёл какой-то офицер из комендантского управления и забрал его в комендантское. Другой раз несколько офицеров били извозчика за отказ везти их, пока они не заплатят ему деньги. Не знаю, как будет относиться к этому население, любить эти сцены? Я думаю, что нет.

Летом 1920 года я поступил в штаб командующего флотом рассыльным. Это время было одно из самых трудных, которое мне приходилось переживать. Из штаба к концу лета я уехал в эту школу, которая недавно образовалась в окрестностях Севастополя, а именно в Балаклаве. В 1920 году мы узнали, что большевики прорвались за Перекоп и будет эвакуация. Спустя некоторое время мы уехали в Турцию, где и находимся до сих пор».

Седьмой класс

Есаулов Борис:

«Когда в России с 1917 года случился переворот и события с ужасающей быстротой следовали одно за другим, я был в N‑ском Кадетском корпусе. Весть об отречении Императора от престола была принята нами с недоумением. Ни я, ни мои сверстники ещё не смыслили и, конечно, не могли хотя бы отчасти понять обстановку и вникнуть в события. Но все мы любили Государя, и когда, читался Его Манифест в церкви перед всеми, многие плакали. Но сейчас же началось усердное вдалбливание в наши головы, что после отречения Императора настанет рай на земле. Был у нас преподаватель русского языка, и он же в нашем классе воспитатель. Так что нам пришлось больше всего наслушаться его слащавых речей о свободе, о какой-то заре, взошедшей над русским народом. Много, много говорил он нам. Но, кажется, к счастью, его слова никому не заронили в душу сомнений. Он сам своими привычками, характером не был воплощением той идеи, которую так усердно проповедовал. Когда давали присягу Временному правительству, то многие исполняли это просто как отбывание номера. Прежней искренности в приношении присяги при поступлении в корпус, конечно, не было.

Вскоре после этого нас распустили вплоть до особого распоряжения, и здесь пришлось окунуться в самый водоворот пробуждающегося сознания собственных сил у низшего класса. На железной дороге творилось что-то ужасное. Солдаты бравировали своей циничностью, оскорбляли на каждом шагу всех тех, кто, по их представлению, был приверженцем старого режима. Кое-как я добрался домой.

В нашу станицу, находившуюся далеко от железной дороги, ещё не докатилась волна безумства. Жизнь протекала ещё в старых рамках. Но потом, когда разгоревшиеся страсти достигли своего апогея и вылились в выступление большевиков и они захватили высшую правительственную власть в свои руки, то уже и в станицу стали проникать провокаторы, и началась подпольная работа. Казаки, возвратившиеся с фронта, были почти все самыми ярыми большевиками. Приходилось только удивляться, как могли люди, раньше отличавшиеся таким святым поклонением перед царём, олицетворявшем могущество России, теперь презирать эту же Россию. Казалось невероятным, что человек, воспитанный на самых гуманных принципах, вдруг терял голову, кричал о том, что у него кто-то пил кровь, кто-то на его несчастье строил своё благополучие, заглушал в нём стремление к правде. Тогда я объяснил себе это тем, что, значит, были какие-то причины, заставившие всю Россию с остервенением броситься на всех тех, кто, так или иначе, стояли выше.

Мне кажется, что у революции было потому так много приверженцев, что она выставила слишком много лозунгов. Все те, кто, так или иначе, был чем-нибудь недоволен, шёл за ней. Одним она давала землю, другим 8‑часовой рабочий день, свободу печати, свободу слова и собраний, свободу личности и много-много хорошего обещалось великой бескровной революцией. Но когда она пошла совсем по другому руслу, многие спохватились, а было уже поздно.