Филозоф - Евгений Салиас

Выслушав рассказ, князь насупился и проговорил сухо:

– Что же удивительного?.. И глупого ничего нет… Он все-таки русский барин и москвич. Ему и следует жениться на москвичке! У них в Питере девицы по воспитанию наполовину немки.

– Вот бы ему… – заговорила Егузинская и поперхнулась. – Вот бы ему… – начала она сызнова, боязливо глядя в лицо князя, и снова не договорила.

– Что такое? – сурово отозвался князь.

– Да вот бы к вам приехать познакомиться… И у вас есть дочь…

Филозоф окрысился сразу.

– Кроме пустобрешества ничего от вас никогда не дождешься. С каких безумных глаз поедет он со мной знакомиться? Он с тридцати лет уже генерал и вельможа. Воображает, поди, о себе невесть что. А я, что же? Я – старинного рода дворянин, и больше ничего! А что касается до моей дочери, то уж извините. Предоставляю другим московским дворянам глаза закидывать на такого жениха. Моей дочери он – не пара!

– Что вы, братец, – невольно воскликнула Егузинская, – как же, тоись, не пара?!

– Нет, матушка, не пара! И не Юлочка ему не пара, а он ей не пара! Я лучше ее отдам за прохвоста какого, чем за эдакого молодца, как Алексей Григорьевич Орлов. Влюбись он в нее завтра позарез, так я ее в деревню спроважу тотчас. Это еще хуже того Курицына… или как там… Рябчикова, что ли, которого вы приискали.

– Простите, братец, не пойму я вас. Как же не желать, чтобы дочь вышла за человека всемогущего в империи, богатого, красивого, да притом еще добрейшей души.

– Брехи! Брехи, сударыня. Все брехи! И богат он, и властен, это правда. Но у князя Аникиты Телепнева никогда не будет зятя, который бы смотрел так на него, как он сам смотрит на какую мелкоту. Не потерплю я, чтобы мой зять был выше меня и смотрел бы на меня как на какого прохвоста. Тому, кто женится на Юлочке, должно быть это в честь! Он должен гордиться тем, что на княжне Телепневой женат. А граф Орлов почтет, что сам делает великую честь, роднясь со мною. Не таков я уродился! И сами вы это твердо знаете. Мне нужно, чтобы зять мой стоял гораздо ниже меня.

Егузинская сидела, вытаращив глаза. Она до сих пор не имела еще повода не верить братцу-филозофу, а между тем теперь явное противоречие сказывалось в его мнениях за последние дни. И вдруг Егузинская, сообразив вполне, насколько князь противоречит себе, почувствовала, что братец-филозоф просто-напросто притворяется и лжет. Она вдруг почему-то посмелела и, глядя братцу в лицо, насмешливо улыбнулась.

«Была не была, – думала она, – не могу я ему спустить. Скажу. Ведь не побьет же он меня!»

– Позвольте узнать, братец, – кротко, но ехидно заговорила она, – какого же вы зятя желали бы? Я уже совершенно не понимаю. Недавно вы разгневались, что бедный офицер, хорошего дворянского рода хотел свататься за Юлочку. Говорить изволили, что он не годен, потому что много ниже вас по своему состоянию. А теперь сказывать изволите, не желали бы самого графа Орлова в зятья, за то что он много выше вас!

– Да-с! Так! Равного мне надо! Не хочу я – ни выше, ни ниже! – нашелся Филозоф.

– Простите, вы изволили сейчас сказать, что желаете зятя ниже себя по положению.

– Ну, пожалуй, и ниже, а не выше, – рассердился князь и тотчас же прибавил:– Так ли, сяк ли, сестрица, а ваш граф Орлов ко мне знакомиться не поедет! И я к нему, конечно, не поеду порог обивать. А если он ко мне и сунется, то я его, – продолжал князь, возвышая голос, – не прикажу пускать. По крайней мере, будет он знать и может рассказать там, у себя в Питере, что есть московские дворяне, которые не падки на паточный мед.

– Как паточный мед? Чем паточный? Что вы? – взволновалась Егузинская. – В чем тут подвох?

– Так-с! Отлично понимаете, что я говорю. Я признаю дворян исконных, древних, а не таких, что со вчерашнего дня в честь попали.

– Господь с вами, братец! Да Орловы – стариннейшие дворяне, не хуже нас с вами. Только графами они стали недавно. Так и все, братец, на свете когда-нибудь совсем простыми были. Ведь вот известно же, что при Ное[18] или Аврааме[19] совсем дворян не было.

– Ах, скажите пожалуйста! – вдруг понизил голос князь и заговорил умышленно-пискливо, якобы подражая голосу Егузинской. – Уж вы в филозофию пустились! С каких это пор? Скоро вы о государственных делах рассуждать начнете! Авраам, видите ли, вдруг вспомнился… Эх, матушка! Занимались бы гродетуровыми платьями, да чепцами, да салопами! Чулки бы вязали! Дело-то было бы по рылу! Да и я-то хорош! Никогда с бабами не разговаривал, а вот целый час с вами воду толку.

На этом беседа, конечно, прекратилась, но через день в той же комнате снова возобновилась о том же между князем и его сыном.

Князь Егор тоже заговорил об Орлове, но с первых же слов заинтересовал отца. Князь Егор робко доложил любопытную, даже поразительную весть.

Граф Орлов, по его словам, на вечере у кого-то из начальствующих в Москве лиц много расспрашивал о князе-филозофе и выразил желание с ним познакомиться и побеседовать на свободе «об разных материях».

– Так-таки, батюшка, он и сказал. «Очень бы я желал князя где повстречать и с ним познакомиться».

– Ну? – сурово произнес Филозоф, и по голосу его, по одному этому звуку можно было бы догадаться, что он взволновался.

– Ну-с, ему отвечали, что вы не изволите нигде бывать, что вас повстречать мудрено.

– Ну? – тем же тоном повторил князь и засопел.

– Он тогда якобы выразил желание. Наверное я, батюшка, не могу знать, а так сказывали, – заранее оправдывался князь Егор. – А сказывали, что якобы выразил желание, если нигде вас не повстречает, – прямо ехать к вам, в Бутырки.

Наступило гробовое молчание, потому что вдруг князь-филозоф как-то съежился. Лицо его потемнело и стало сурово, а сын, опасаясь гнева, боялся даже дышать. Но вместе с тем молодой князь недоумевал. Хотя Егузинская рассказала ему, как отнесся отец к возможности познакомиться с графом Орловым, но тем не менее князь Егор не понимал причины такого отношения к делу. Ведь все то, что великая честь для всякого дворянина-москвича, не может же быть бесчестием для его отца.

Конечно, все знали в Москве, что Филозоф чудак и прихотник, но ведь и чудачествам мера есть. Впрочем, главное, что смущало и сбивало с толку молодого князя – как это бывало издавна и всегда, – его совершенная неспособность уразуметь, за что отца зовут филозофом и в чем, собственно, заключается наука филозофия.

Помолчав довольно долго, князь Аникита снова заговорил мягче и полюбопытствовал узнать, кто передавал сыну о намерении Орлова.

– Многие, батюшка! Человека три-четыре, которые слышали оное на вечере, так что я, собственно, сам верю, что все это – не выдумка. Полагательно, что не ныне завтра граф может явиться к вам. Я и счел сыновним долгом упредить вас… Если же, батюшка, паче чаяния, спросит у меня кто об этом, что приказать изволите ответствовать?

– Что ж у тебя спросят?

– Не могу знать, батюшка. Могут что-нибудь насчет графа и вас спросить. Что ж я отвечу?

– Ничего.

– Как же, тоись?

– Да что ты, оголтел, что ли? Русские слова перестал понимать? Тебе будут говорить, а ты ничего не отвечай или говори: «Не знаю». Или сказывай: «Не мое дело». Да и что могут у тебя спросить?

– Вас, батюшка, опасаются многие. Может быть, тому же графу Орлову доложат что-нибудь особое. Он и не захочет приехать.

– И хорошее дело! – выговорил странно князь. – Что ты полагаешь, подарил ты меня, что ли, твоею новостью? Не поедет ко мне – наплевать, а приедет – увижу, что и как. Какой еще на меня в те поры, сынок, стих найдет? Вот что!.. Хороший стих – приму, не хороший – так турну, что дверей не найдет!.. В трубу полезет!

Князь Егор поверил угрозе отца и испугался заранее.

«Уж лучше графу и в самом деле сюда не ездить, – подумал он. – Пожалуй, еще беда выйдет. Под суд оба попадем… На батюшку стих найдет неблагоприятный, а я-то как кур во щи угожу безо всякой провинности, а только по сыновней прикосновенности…»

Отпустив сына, князь-филозоф поднялся с кресла и начал бродить по комнате, видимо волнуясь. Наконец, ему вдруг стало тесно и душно. Он вышел и двинулся по всему дому, что делал редко. Но и во всем доме на этот раз было как-то особенно душно… Князь оделся плотнее, ради сырой погоды, и вышел в сад – в первый раз по приезде.

Граф Алексей Григорьевич не выходил у него из головы.

«Я-то лицом в грязь не ударю… – думалось ему в сотый раз. – А вот дочь… В девицу не влезешь, за нее не заговоришь. Моги вот я влезть в ее кожу на несколько дней, так уж не упустил бы эдакого жениха».

XIX

Наконец, однажды пред полуднем, в доме на Бутырках приключился некоторый переполох среди дворни. У подъезда появился верхом офицер, заявил себя посланцем от графа Орлова и приказал доложить о себе князю.

Хозяин тотчас же холодно и важно принял офицера, маленького и тщедушного гренадера, но не посадил, а выслушал его речь, стоя в зале у окна.