Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

— Видите, какая неровная и неоднородная поверхность?

— Вы говорите об этих… волнах и словно бы вкраплениях каких-то пузырьков?

— Совершенно верно. Стекло кривое, с лакунами и неодинаковой толщины по всей своей площади.

— И что это значит?

— Всего лишь то, — в голосе Федора Фомича снова послышалась добродушная ирония, — что при определенных обстоятельствах такое стекло может явиться чем-то наподобие линзы, направив через которую солнечный луч, можно поджечь и вашу кислотную бочку.

— Ах, вот как…

Можайский опять расстроился, что вызвало уже не иронию даже, а откровенную насмешку Федора Фомича:

— Вижу, Юрий Михайлович, вы обескуражены?

— Пожалуй.

— Напрасно.

— Не очень, знаете ли, приятно отказываться от зародившейся было идеи!

— А вы и не отказывайтесь. Взгляните на ситуацию шире.

Можайский непонимающе посмотрел на усмехающегося старика и пожал плечами:

— Куда уж шире, если даже вы подтвердили возможность возгорания бочки с кислотой из-за преломившегося в оконном стекле солнечного луча!

— Вот что, — Федор Фомич увлек Можайского к креслам и, усадив, наставил на него указательный палец, став удивительно похожим на профессора, отчитывающего нерадивого студента. — Вот что, голубчик. Сидение на стуле участкового пристава явно сказалось на ваших умственных способностях. Причем, с прискорбием должен это отметить, сказалось далеко не в лучшую сторону. Налицо, очевидно, то, что коллеги-медики могли бы — справедливо, нет ли, не мне судить — назвать perturbatio mentis[18]. Но что лично я охарактеризовал бы депривацией.

— Федор Фомич… — Можайский покраснел. — Право слово…

— Даже не спорьте, Юрий Михайлович, даже не спорьте! Возможно, я подобрал неверный термин — да. Но поверьте, сделал я это исключительно из уважения к вам и смягчения ради страшной правды. Не скажешь ведь прямо в лицо симпатичному тебе человеку, что он — осел! По меньшей мере, это было бы невежливо.

— Федор Фомич! Да что, в конце концов, вы имеете в виду?

Во взгляде профессора появилось искреннее удивление, граничившее с недоумением.

— Помилуйте! Юрий Михайлович, дорогой, вот прямо сейчас — вы где находитесь?

— Сижу в кресле в вашей гостиной. Или вы о ходе моих мыслей? О том, где я нахожусь не физически, а, так сказать, ментально?

— Мыслей! — Федор Фомич фыркнул так, что его пышная борода на мгновение вздулась парусом. — Каких еще мыслей? Вы явно и грубо льстите себе! Сидите, как ни в чем не бывало, в моем кресле в моей гостиной, любуетесь моим персидским ковром… ну ладно, ладно: у меня нет персидского ковра, но ведь скатертью на столе вы любуетесь, правда? Белоснежной, замечу, скатертью!

И тут до Можайского, наконец, дошло. На мгновение он приоткрыл — от изумления очевидным — рот, а потом расхохотался.

— Господи, ну и дурак же я!

— Ну, слава Богу! — Федор Фомич улыбнулся. — Ох, и нелегкой была бы работа у наших пожарных: сплошная забота — в солнечный день полыхало б вокруг так, что тушить не хватало бы рук!

Можайский обвел удовлетворенным взглядом совсем не походившую на пепелище гостиную, приподнялся из кресла и сердечно потряс руку также приподнявшемуся Федору Фомичу.

— Исключительные обстоятельства — не общее правило. А скверное качество наших оконных стекол, способных при исключительных обстоятельствах выполнить функцию линзы, не дает никакого права противопоставить опыт теории. Если теория не подтверждается многократным и при самых различных условиях поставленным опытом, значит, как минимум, в этих конкретных условиях теория неприменима. И кстати: вы ведь не просто так заинтересовались этой… проблемой? Пожарное дело — не по вашей части, но элементарная логика подсказывает мне… Постойте-ка! — Федор Фомич провел рукой по своей бороде и покачал головой. — Бочка с кислотой? Самовозгорание? Уж не о пожаре ли на молжаниновской фабрике вы толкуете, Юрий Михайлович? А я, старый дурак, никак не пойму, да еще и вас ослом называю?

Можайский кивнул:

— Да, о нем. Раньше я как-то не задумывался, но кое-какие события, скажем так, заставили меня усомниться в справедливости выводов следствия. Теперь мне кажется странной не только логика этих выводов, но и настойчивость, с какой члены комиссии утверждали возможность возгорания из-за переломленного в оконном стекле солнечного луча. Если бы речь могла идти о нежелании портить статистику поджогов или о желании облегчить жизнь сыскной полиции, я бы даже предположил, что налицо — подлог причины и следствия. Но такое мне кажется совсем уж невероятным!

— Ну что же. — Федор Фомич из ироничного стал задумчивым. — Дело было нешуточным. Даже я, повидавший на своем веку немало серьезных пожаров в нашей благословенной столице, должен признать, что для последних лет пожар на молжаниновской фабрике — случай экстраординарный. Я даже больше скажу: произойди такое еще лет двадцать назад, и погорельцами неминуемо стали бы жители не то что всего околотка, но и всего участка. Да что там: половина части сгорела бы дотла! К всеобщему, однако, облегчению пожарное дело сильно шагнуло вперед. Ну и, конечно, честь и хвала нашим огнеборцам, как бы патетично это ни звучало, в целом, и нашему брант-майору в частности.

Федор Фомич, как бы давая Можайскому возможность ответить или прервать монолог собственной репликой, на мгновение замолчал, вопросительно глядя на пристава, но, не дождавшись ни ответа, ни реплики, продолжил:

— Несомненно, такое происшествие должно было расследоваться со всем тщанием: предполагать иное было бы абсурдно. И все же комиссия, как вы утверждаете, не только допустила ошибку в определении причины возгорания, но и с настойчивостью эту ошибку внедрила в обиход. Это, разумеется, и странно, и подозрительно. При этом, полагаю, к расследованию были привлечены специалисты не только в пожарном деле, но и в природоведении: иначе откуда бы вообще могла взяться идея линзованного окна? И вот тут, Юрий Михайлович, мы подходим к интересному вопросу, ответ на который мог бы дать определенные… как вы говорите? — зацепки?

И снова Можайский ограничился только кивком, позволяя профессору развить интересную мысль и не прерывая его собственными замечаниями.

— Значит, зацепки. Кто эти физики, и кем они были рекомендованы? Вот даже два, а не один, вопроса, на которые, прежде всего, и следует поискать ответы. Вам что-нибудь известно на данный счет?

Можайский задумчиво, но с явным выражением сомнения покачал головой:

— Нет. Пожалуй, что нет.

— Так «нет» или «пожалуй»?

— Я стараюсь припомнить отчет — его я, разумеется, читал, причем дважды; в двух, можно сказать, редакциях: как сводный по части и как сводный по градоначальству. Но ни в той, ни в другой редакциях никак не выделялись ни эксперты, задействованные в следствии, ни их рекомендации. Отчет подписан, в первом случае, членами комиссии, а во втором — его превосходительством, — Можайский неопределенно кивнул куда-то вбок и вверх, но было ясно, что Федор Фомич его прекрасно понял[19]. — Я не уверен даже в том, упоминались ли вообще их имена. Хотя вот с этим я могу и ошибаться: все-таки у меня не было причин заострять на них внимание, и я вполне мог пропустить их мимо глаз.

— Да, такое возможно: мы часто видим лишь то, что нас интересует непосредственно, не замечая вещи, до нас, как мы считаем, не касающиеся. — Федор Фомич внезапно устало ссутулился, словно завод ироничной и задорной энергии в нем на сегодня подошел к концу. Теперь перед Можайским сидел человек, которому легко можно было дать все его семьдесят восемь лет. — Но, как бы там ни было, данный конкретный пробел, я думаю, вполне восполним. И если вы, Юрий Михайлович, за множеством других, несомненно не менее интересных, дел не охладеете к этой загадке, вы сможете найти ответы на поставленные вопросы.

Можайский встал, поблагодарил Федора Фомича за гостеприимство, труд и размышления и, провожаемый извиняющейся полуулыбкой, самостоятельно вышел из гостиной в прихожую, а там, облачившись в шинель, и в парадную. Дверь за ним закрыла недовольная спросонья домработница.

9

За время, проведенное Можайским в квартире знаменитого ученого, чье имя с благоговением произносили поколения выпускников Императорского Университета, погода резко изменилась. Не сказать, что похолодало — даже, возможно, парадоксальным образом стало чуточку теплей, — но с опустившегося до самых крыш неба повалил густой, мокрый, тяжелый снег.

Ложась на панели и мостовую, снег не таял, но редкие следы на нем — прохожих в этот час, почитайте, уже и не было — казались расплывчатыми, талыми, прихваченными прохладой, как гладь реки или озера — тонким осенним льдом. Дворник, по-прежнему честно отбывавший положенные часы дежурства и снова, увидев его, отдавший Можайскому честь, с беспокойством поглядывал на водосточную трубу: вверху, под крышей, звучно журчало, но из жерла внизу едва-едва капало.