Крымский мост - Татьяна Михайловская

– Хух, Хулебякин!

– Хрен нестриженый!

На вираже Кулебякин сбросил скорость и обождал меня.

– Не пожалеешь, сынок. Веранда у мя отделённая, солнечная. Душ есть. Во дворе.

Бесконечная улочка-коридор, змеилась круто вверх. У дома номер девятнадцать сидела удивительно красивая старуха.

Дедок между тем продолжал:

– А бабки тя подселили б. Обязательно подселили б. Откудова будешь?

– Из Питера.

– А я сразу понял. У мя завсегда москвичи, да ленинградцы. Других не пускаю. Я сам московский, сюда в пятьдесят первом перебрался. Зови мя дядя Коля. А тя как?

Я открыл было рот, но это было лишним.

– У мя, сынок, весело. Вечером никуда и ходить не надо, на танцульки.

Старик остановил и внимательно оглядел меня, причём как-то странно, интересуясь лишь формой головы. Потом выяснилось, что то был взгляд профессионала, знающего толк в черепах.

Мы миновали калитку и поднимались уступами, сплошь укрытыми виноградниками.

– Рви, рви, мускатный. На рынке такой не купишь, себе оставляю.

Затылком, что ли, углядел он моё воровское движение. Я сорвал целую кисть и убедился, что и винограда истинного так же до сих пор не вкушал.

В дядиколиных апартаментах, «будкуарах», могла разместиться дюжина дикарей. Московская волна в том сезоне оказалась повыше питерской. Земляков было трое: пара юных молодожёнов и одинокая красавица моих лет. А москвичей – аж восемь: три женских пары и одна мужская.

Соперничество столиц начиналось уже с пятачка, где бабки сепарировали прибывавших отпускников:

– Ленинградцы-т получче будут. Москали, те нахальные, спесивые. А энти тихие, культурные.

– Зато ску-ушные. А те весёлые и копейку не жмут.

Одни поминали блокаду, другие Кремль, кому-то милее был Пётр Великий, кому-то Иван Грозный. Впрочем, какие там черноморские – всё послевоенные переселенцы с Дона.

Спать на веранде оказалось невозможно из-за духоты и насекомых, и я перетащил матрац на крышу одного из сарайчиков. Потолком теперь служил Млечный Путь. Протянув руку, можно было рвать виноград, продолговатый и прозрачный, как… Не знаю, с чем и сравнить. Современный поэт выразился бы заковыристо, умственно, а классик сказал просто: «…как персты девы молодой».

Прибойный рокот сюда не доставал, и ночную тишину нарушали лишь цикады, сойки, да петушиные концерты, шедшие с редкими антрактами. Но мне и трёх-четырёх часов сна хватало.

Дядя Коля одобрил мой переезд:

– Я молодой тоже любил почудить, – в голосе его я не услышал огорчения хозяина, не догадавшегося сдать крышу.

И сад, и огород были запущены, не стрижены и лохматы, – дед всю жизнь трудился парикмахером. Последние годы – в санатории министерства обороны. Этот санаторий захватил единственную ровную площадку в Гурзуфе и разбил на ней парк с платанами и пахучими ливанскими кедрами. Главная достопримечательность парка – фонтан «Царица ночи». На высоком постаменте с факелом в руке взлетает полуобнажённая прекрасная фея.

О, как мне хотелось чудить! Вожделение распирало моё бедное бледное тело. Как и предсказывали друзья, я с утра до вечера метался нахально-глупым кобельком. Все лифчики и попки выглядели таинственно и все казались желанными. Как там: ни одно учение не принесло столько вреда, сколько учение о пользе воздержания? Или столько пользы о вреде?

Я краснел и знакомился со всеми подряд: симпатичными и не слишком, худыми и кубышками, нарядными и скромными. Цеплялся всюду. Кроме пляжа. Стеснялся худой и сутулой конституции. Зато в парке и возле бочек с молодым вином на набережной я был неудержим. Помня завет, остерегался портвейна.

Через неделю опомнился и сообразил, что необходимо притормозить и сосредоточиться. В смысле, ограничиться. Вот хотя бы соседками.

К сожалению, красивая интеллигентная землячка держалась обособленно и каждый вечер, приветливо улыбаясь, куда-то исчезала. Исчезала именно в тот час, когда дядя Коля выносил и ставил у овального, разумеется, из санатория, стола многолитровую бутыль. Закуской служило всё созревшее к этому вечеру: персики, инжир, слива… Потчевал хозяин и ухой из рапанов и ершей. Мы, мимолётные хозяева, тащили на пир холодные чебуреки и пирожные.

Застолья проходили весело, с песнями и плясками под магнитофон. Я всегда предпочитал книжку легкомысленным развлечениям и, понятно, танцором был никаким. Московские парни, подняв пару стаканчиков, быстро покидали компанию, молодожёны выбирали исключительно друг друга – и получалось, что я оставался единственным кавалером для шести дам. Оказалось, что если меня правильно вести, то могу повторять кое-какие фигуры.

Вперемешку с роком шли танго и довоенные фокстроты, которые наш бодрый патриарх выдавал на аккордеоне: «Пускай проходят вэка, но власть любви вэлика. Она сэрдца нам пьянит, она как морэ бурлит». Мы улыбались, переглядывались, пытаясь представить его в молодости. Дед охотно делился богатым и, между прочим, боевым прошлым. Как стриг и брил рядовой и младший комсостав, а к Победе наградили даже одним генералом. После войны работал исключительно дамским мастером.

Рассказы его, отшлифованные с годами как галька, находили у нас восторженный отзвук. Благоухающими морскими вечерами даже биография парикмахера предстаёт невероятной, и мы, открыв рты, внимали рассказам той поры, когда пацан с Солянки Колька Кулебякин мог гордиться только чубом и значком на цепочке, а гурзуфский санаторий минобороны назывался здравницей красных командиров.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Севастополь – в переводе «Достойный поклонения». Примечание Артёма Фаулера