Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин

— Мало того, — подхватил ему в тон Тигран Горыныч, — я этим мужикам ещё и спасибо говорю и благодарность объявляю в специальном указе! За лёгкий пар и перемену, так сказать, окружающей атмосферности!

И чуть даже голову склонил в Горшенину сторону. А потом и на Ивана посмотрел без прежней ненависти.

— И тебе, Иван, спасибо. Папаше своему передай, что хоть он и есть крючок якорный и бабья тычинка, но у меня отныне к нему полное безоговорочное перемирие.

Вот уж чего-чего, а такого Иван не ожидал! Даже челюсть у него хрустнула в скулах от удивления.

— Благодарствую, твоё лесничество, — говорит, кланяясь.

А змей как завопит на всю равнину зычным басом — шишки с сосен так и посыпались.

— Э-э-эх, ребята! Если б не те семь подлых Семионов, всем бы людям нынче амнистию объявил бы — такая во мне образовалась весёлость и доверие к завтрашнему дню!

Горшеня на радостях лишнее ляпать стал.

— А я, — говорит, — с самого началу, твоё лесничество, догадывался, что в завтраки к тебе не сгожусь. Я ж из мужиков простых, салом не мазан, сахаром не сыпан — какой из меня завтрак! Несварение одно. Да и товарищ хрящеват немного — безоружным глазом видно…

Иван по-всякому друга останавливает, чуть в рот к нему ладошкой не залез, а тот знай треплется:

— Ясное дело, — звенит языком, — недостойны мы, твоё лесничество, твоего царского меню. Кто мы есть в сравнении с ним? Одно слово — гонсервы.

— Нет, ветелинар, — возражает Тигран Горыныч. — Ты цены себе не знаешь! Ты мне такой праздник обстряпал, что и словом человечьим не выразить, — только рыком звериным да птичьим посвистом! Достоинства у тебя все налицо, любой царский стол разукрасишь!

— Не разукрашу, — отмахивается Горшеня, — с меня красы, что с хомяка колбасы.

— Зачем так говоришь! — возмущается змей. — Разукрасишь — ещё как! И не перечь мне!

— Не разукрашу! — чуть ли не кричит Горшеня.

— А я говорю — разукрасишь!

— А я говорю — не разукрашу!

— А вот посмотрим! — грозится Тигран Горыныч. — Я скоро свадьбу играть буду — вот тогда милости прошу обоих к столу пожаловать.

— Это зачем же? — Горшеня вдруг как-то обмяк, опомнился. — Это в каком же качестве, твоё лесничество?

Змей как принялся хохотать — все спящие совы проснулись, глухари оживились, «Ась?» — переспрашивают.

— Да уж не в качестве праздничного обеда! — брызжет змей, всей своей тушей колеблется. — В почётном качестве, гостевом!

Иван с Горшеней выдохнули облегчённо.

— А позволь, твоё лесничество, уточнить сроки, — молвит Горшеня, — когда ж ты жениться собираешься?

— Да скоро уж, — отвечает Тигран Горыныч, — как только невесту подберу, так сразу и женюсь на ней.

— Ну тогда дело за малым, твоё лесничество: осталось только невесту сыскать.

— За невестой дело не станется, — всё больше горячится змей. — Я теперь жених хоть куда — кипяток с клюквой! Все невесты в округе теперича мои! Я им ещё смотр конкурсный произведу, со всякими заданиями, с эстафетой! Самую достойную выберу и буду её любить до полного обоюдовзаимного самозабвения, — вытянул Тигран Горыныч шею и орёт благородным звериным голосом: — Эй, грачи, царские трубачи! Летите во все лесные закутки, сообщите всем лесным жителям, что я жениться собираюсь!

— Параметры, — подсказывает Горшеня, — параметры для невест сообщить не забудь, твоё лесничество, а то всякая мелкота нахлынет — замучаешься отсылать!

— Пожалуй, — соглашается змей. — Насчёт параметров — это я потом отдельно обмозгую и дополнительно лес оповещу.

Иван с ноги на ногу переминается, по всему видно, что хочется ему поскорее уйти. А Горшеня стоит справно, коленом не дрогнет — понимает, что раньше времени идти не стоит: лучше чуть змею поднадоесть, чем недосытить его своей компанией. И Ивана взглядом успокаивает: тпру, мол, торопыга. И точно — Тигран Горыныч не всем ещё с гостями поделился, не всю душу излил.

— А оставайся-ка, ветелинар, у нас в лесу, — предлагает он Горшене, — назначу тебя главным царским банщиком!

— Да нет, твоё лесничество, — отвечает тот. — Спасибо, конечно, за доверие, но дела у меня. Ване вон помощь моя нужна, да и сам я некоторый походный интерес имею.

— Эх, жаль, — сокрушается змей. — Привязался я к тебе, мужик; глаз у тебя бойкий и рука лёгкая!

— Ты мне, твоё лесничество, тоже понравился, — молвит Горшеня, чуть смущаясь. — Хороший ты мужчина, хоть и змей породистый. Доброты в тебе много и справедливости в достатке, а это для царя — самая нужная профдобродетель. Потом, опять же, слово своё царское выше здравого смысла не ставишь, да и рифмуешь с толком. Желаю я тебе, твоё лесничество, удачи, так сказать, в личной жизни; ну и — чтобы на царском поприще всё гладко шло-проворачивалось.

От этих напутственных слов ещё больше Тигран Горыныч раздобрился — велел тотчас выделить своим несостоявшимся блюдам волка для скорейший их доставки в Человечье царство. Да ещё и ценным подарком на дорогу решил наградить. Во как!

— Берите, — говорит, — чего желаете из моего подотчётного имущества! Для вас, хлопцы, самого дорогого не пожалею!

Горшеня недолго думал и у Ивана согласия не спрашивал.

— Отдай, — говорит, — нам, твоё лесничество, вот этих своих паразитиков, которых мы с твоей шкуры-то повылавливали. Уж больно они диковинные — в людских царствах такого добра днём с огнём не найдёшь!

— Да пошто они тебе! — удивляется змей. — Разве ж это приплод? Одна лишняя тяжесть.

И Иван явно того же мнения — на Горшеню глядит неодобряюще и коленом его слегка в ягодицу пинает. А Горшеня на своём стоит.

— Не возьмём, — говорит, — ничего иного, только позволь вшей и блох с собой унесть. Они, видишь, и в сидор мой вполне уже упаковались, им там здорово.

Тигран Горыныч не стал мужика переуговаривать — он его уже изучил предостаточно, понимает, что такой со своего не сдвинется.

— Ну и забирай, — говорит, — сиё богатство. Мало будет — свисти, соберём всем миром да бандеролью тебе добавку вышлем. Бывай здоров, ветелинар! И ты, Иван, Кощеев сын, ступай легко, избегай лиха!

Поклонились Иван и Горшеня Тиграну Горынычу, уселись на давешнего волка и поехали неторным путём к следующему своему пункту назначения.

— Вы меня не журите, мужики, — говорит им в пути волк-волчище. — Я ж не знал, что люди бывают порядочные, меня учили, что все они — охотники и лесорубы, то есть разбойники.

— Мы ж тебе сразу человечьим языком сказали, — укоряет Иван, — что мы никакие не Семионы, что мы мирные путешественники…

— Меня учили людям на слово не верить, — продолжает волк, — только на зуб.

— Да ладно, — говорит Горшеня, — проехали. Ты лучше скажи, волк учёный, далече ли ещё до Человечьего царства?

— А вот как только я с вами по-человечьи говорить перестану, стало быть — и прибыли. Нам, понимаешь, за границей своего государства на человечьем языке разговаривать не дадено. Природа запрещает. А мы природные законы чтим, только им и подчиняемся! Так что вы, мужики, время от времени задавайте мне наводящие вопросы и следите за ответами. Чтобы мне в это Человечье царство ненароком слишком глубоко не заскочить.

— Неужто боишься? — спрашивает Горшеня.

А волк вместо ответа прямо на ходу через плечо своё трижды сплюнул. Горшеня подумал, что волчище уже человечьего языка лишился, да нет — тот дальше речь свою продолжает.

— Давеча повезло вам, мужики, что вы к зверям попали. Попали б к людям — живыми б не ушли, это точно.

— Ты не болтай ерунду-то, — отзывается с недоверием Иван, — за дорогой лучше следи, а то, не ровён час, в кювету сверзнемся.

Волк осерчал немного, дальше молча скачет, за дорогой следит.

Горшеня паузой воспользовался, спрашивает у товарища своего:

— Ты чего же, Иван, не утёк-то? Один по лесу, что ли, бежать струсовал?

— Да нет, — усмехается Ваня, — не струсовал. Просто решил бессмертность свою испытать, проверить её через твою эту самую справедливость.

— Это как так, Ваня?

— А так, Горшенюшка. Если, думаю, справедливость не вывезет, так, может, хоть бессмертность упасёт.

— Ну и что скажешь теперь? Что показала твоя проверка?

Иван помолчал задумчиво: подобрал в уме нужные слова, в предложения их сложил.

— Скажу, что до бессмертности дело не дошло — слава богу. А что до остального… Никакая это не справедливость, по-моему. Случай один, везение.

— Думаешь? Случай к случаю — глядишь и справедливость слепилась. Разве ж нет, Ваня?

— То не справедливость, Горшенюшка, то — судьба. Кому ужином стать суждено, того за завтраком не съедят.

— И то верно, — насупился Горшеня. — Вот и я, Ваня, думаю: это ещё не справедливость, это так себе…

— Эх, — снова волчище в разговор заступил, — мне бы, мужики, ваши заботы! Справедливость, понимаешь! Тут весь день по лесу мотаешься, ищешь, чего бы самому заглотить да чем волчат своих подкормить… Сейчас весна — так ничего ещё, зайцы кой-где повылазили, а зимой-то вообще — вилы косоносые. Ноги уже не кормят. Думал, хоть за вас царь батюшка премию какую отвалит, хоть кусок какой от него перепадёт… А вам справедливость какую-то подавай, бессмертие, понимаешь… Эх…