Цвет винограда. Юлия Оболенская и Константин Кандауров - Лариса Алексеева

К этому времени в искусстве уже возникла потребность не только самопрезентации, но и внешнего отбора, экспертной оценки художественного материала, его структурирования в рамках той или иной выставки, когда опыт и вкус ее организатора играют не последнюю роль. Находясь внутри художественного сообщества, такой человек сочиняет свой «текст», представляя не только отдельное произведение или автора, но и актуальный срез восприятия искусства, его панорамное видение. В современном мире это стало популярной профессией куратора, менеджера от культуры, то есть специалиста в области искусства элитарного или массового, не без выгоды продвигающего разного рода артпроекты или артпродукты – кому что удается или получается.

Константин Васильевич – один из первых представителей этого рода деятельности в пору, когда она еще не была поставлена на поток и занимались ею больше по любви, чем за деньги. Впрочем, как однажды написал Волошин, Кандауров совмещал в себе идеалиста с жизненно практическим человеком – дельцом. Юлия Леонидовна приводит трогательные свидетельства деловой смекалки Константина Васильевича: желая обратить внимание публики на ту или иную работу, он порой вешал рядом с ней табличку с надписью «продано».

Профессия галериста, куратора, «транслятора» искусства – профессия одиночки, к которой он чувствовал азарт: находить самоцветные камушки-фернампиксы, увлекаться ими, держать в ладонях, показывая всем. Вкус, чутье, страсть коллекционера и театральность, жажда публичного представления произведений искусства на выставочной сцене делали Кандаурова особенной фигурой, в которой сочеталось бескорыстие с умением зарабатывать деньги самому и помогать в этом непростом деле художникам. Здесь он действительно мог творить свое, как режиссер в театре: моделировать художественное пространство, ставить свет, наблюдать публику, воздействовать на ее восприятие, срывать аплодисменты. Немножко волшебник, как сказали бы в романтическое время, или имиджмейкер – в практическое.

Вместо актеров – картины и стоящие за ними художники. И к Оболенской изначально интерес именно профессиональный, хотя, конечно, мужским своим обаянием Константин Васильевич не преминул воспользоваться сразу. Способная девушка – как помочь ее таланту, сделать из нее настоящего художника? При этом смешение чувств: ответственность за эту полубарышню-полуподростка, которой не хватает человеческой теплоты и мудрости, и растерянность – от ее движения навстречу, когда уклониться уже невозможно. Она – виноградная лоза, которой, чтобы расти, нужно направление, опора, нужны глаза, внимательные, заинтересованные и… такие синие.

«Мы то, на что мы смотрим»

Твое дорогое лицо будет для меня всегда прекрасным и молодым, какие бы следы ни накладывали болезни и время, хоть в 90 лет! Ты считай, что положил его в мою душу на сохранение, – и что бы ни случилось, найдешь его во мне неизменившимся.

Вынесенная в заголовок фраза, сконструированная И. Бродским по аналогии с высказыванием древних, точно передает значение визуальных впечатлений и образов в человеческом восприятии как имманентных, сущностных. Мы не только верим тому, что видим, но, до некоторой степени, видим то, во что верим. Тем более это относится к художнику, чье сознание, по определению, отличается повышенной зрительной активностью, а эмоции насыщают дополнительной силой.

Летнее полыхание чувств завершилось… их сублимаций. Решение принял, вернее не принял, Константин Васильевич: «Если мы не сойдемся теперь с тобой физически, то наши души должны жить вместе. Это тоже соединение, которое должно принести прекрасные и чудные плоды. Будь благоразумна и не толкуй моих слов в другую сторону. ‹…› Я все это время много думал и решил, что если я пока не могу быть твоим мужем, то все же я должен быть около твоих работ. Эти работы будут нашими первыми детьми. Они должны нам дать большое удовлетворение. Я верю, что ты меня поймешь и, идя навстречу, будешь верить в новую хорошую жизнь»[150].

Стороны договорились о том, что отношения не прервутся, но в течение года будут исключительно творческими, а дальше – то ли время покажет, то ли Бог управит, но что-то произойдет или как-то разрешится. Убедил ли Константин Васильевич, заговорил ли очарованную душу в вечности чувств, но, кажется, заставил поверить в то, что настоящее – всего лишь испытание, которое нужно пройти с честью, никого не обидев: «Я люблю тебя, твое искусство и твою любовь ко мне. Все так крепко сплелось, что я не могу оторвать себя от тебя. ‹…› Я дал слово до весны оставить все как было. ‹…› Господи, успокой все и приведи к лучшему концу. ‹…› Я теперь ясно вижу, что ты за эту зиму так хорошо поработаешь, что дашь мне великую радость. Не унывай, моя голубка, моя милая. Весь остаток своих сил я отдам тебе и все, что только могу дать, – все отдам»[151].

Не расставаться помогали письма.

«Ты знаешь, Котя, как я жду твоих писем? Иногда раньше 8-ми просыпаюсь и жду – а иногда 8-часовой звонок вонзается прямо в мой сон – я открываю глаза и прислушиваюсь, как Сима бежит по коридору и наступает затишье, после которого иногда в щель моей двери просовывается серенький конверт с неровным почерком. Тогда я разрываю его второпях и, прочитав, еще долго лежу с ним в постели. А иногда после звонка в прихожей только шелест газет (как сегодня), хлопают двери, Сима топочет обратно. Я встаю без письма. Изредка (когда нездоровится) пролежу до 11-ти, когда вторая почта, и так же в щелку мне сунут серый конверт с какими-то полосками через марку. А то эту почту подают во время работы. Третью чаще всего нахожу на лестнице на столике под зеркалом, когда бегу к почтовому поезду отправлять тебе письмо. Начиная со 2-го этажа этот столик уже виден сверху, и я, перегнувшись через перила, смотрю, много ли лежит там бумажек, и угадываю свой конверт на ходу. Еще приносят редко-редко вечером. Той я не жду – это случай. А сегодня придется ждать. ‹…›»[152]

Пытаясь вычленить из переписки наших героев сюжетно-событийную канву, трудно отсекать «лишнее» (о, жестокость слов!), отказываясь от строк и фрагментов, подобных этим. Но операция сия неизбежна, и в ней видится благо: не пропустить ни дня, ни строчки, но выбирая, приглушить эмоциональный фон, пытаясь сохранить при этом нерв и укрупняя, выводя на первый план личность – во времени и в искусстве.

Их письма осени 1914–1915 годов – о любви и о творчестве. Хроника чувств со всеми возможными в таких случаях перепадами настроений, пересказами снов, воспоминаниями, мельчайшими подробностями переживаний, их символами и знаками. В этом потоке любви реальные события, ситуации, люди выглядят не так выпукло – текущее и внешнее, о чем можно разговаривать при встрече, но не включать в ткань сокровенного письма. Удивительно другое: поток этот чрезвычайно живописен. В нем выплавляются сюжеты и образы картин, которые существуют сначала в эскизах, потом на холстах, путешествуют из Петербурга в Москву и обратно. Живописная метафора любви – крымский пейзаж «Цвет винограда» – уже не требует дополнительных пояснений. Примечательна история и стоящие за ней смыслы еще одной работы – «Воскрешение Лазаря», они понятны из письма от 2 октября 1914 года. Посылая ко дню рождения Константина Васильевича этюд, восстановленный после памятного пожара, Оболенская толкует смысл библейского сюжета в контексте их отношений, превращая живопись в символ вечной любви: «Мое дорогое солнышко, посылаю тебе воскресшего Лазаря. Это должно было быть маленьким сюрпризом к 1-му октября, но запоздало, т. к. высыхание краски задержалось картоном, я этого не рассчитала. Я прекрасно знаю, что себе я доставляю этим удовольствия больше, чем тебе; но все же, как я ни думала, мне это показалось самой подходящей посылкой в день твоего рождения (за маленькое опоздание ты извинишь, оно ведь не имеет значения). Мне именно хотелось этим сказать, что есть вещи, которые в огне не горят и в воде не тонут. Такой прошу считать мою любовь, которая в самом своем начале записана была на этом холстике робко и неуверенно. Теперь я воспроизводила каждый мазочек и только в двух местах слегка поправила рисунок. Я думаю, что восстановила точно, т. к. всматривалась в каждую точку и даже форму мазков; было странное удовольствие запачканный и заплеванный кусочек картона снова обратить в вещь, которую немножко любили. Я сказала, что такой неумирающей я прошу считать мою любовь. Но я хотела бы видеть в этом и образ нашего будущего, чтобы ты вернулся ко мне, как вернулся цвет на опаленный холст. Мой дружочек, копия для Ф<едора> К<онстантиновича> сделана сильнее и увереннее, как все, что я писала в этом году. Она ярче и здоровее. Но я не нашла нужным изменять характер твоего: был смысл, чтобы это был тот же самый, а не подобный этюд, – а если тебе больше понравится новый, я сделаю тебе, только и всего. Прими его пока и будем думать, что не было для нас никаких пожаров»[153].