Пленники Барсова ущелья (илл. А.Площанского) - Ананян Вахтанг Степанович

— Если они уже теперь убегают из села, какие же из них колхозники выйдут? — шумел он.

Однако Саркиса, сына Паруйра, председатель взял под свою защиту.

— Он что? Он вроде ягненка. Развесил уши! А вот сынок Арама — это парень с цепи сорвавшийся. Вот и сбил он с толку Саркиса. А может, просто даже припугнул и с собой увел. Все мог! У него и отец такой — разве он на собраниях меня не запугивает? Тоже мне критик выискался! — бушевал Арут.

Слушал все это Арам, кипела в нем кровь, но он сдерживался, чтобы не «пустить по ветру председательские перья».

Несмотря на то что из района во все концы были разосланы телеграммы с просьбой задержать беглецов, все решили, что кому — то необходимо поехать вслед за ними.

Но кому?

Назвали Паруйра, как наиболее расторопного.

— Ты хорошо говоришь по-русски, свет и людей повидал — говорил ему Аршак. — А если тебе одному неохота, давай и я поеду, и Арам не откажется.

— Арам? Когда бы Арам человеком был, не родил бы разбойника! Сына моего с толку сбил! — шумел Паруйр.

Его уши стали красными, мясистый лоб покрыла испарина, темно — серые глаза помутнели — такая разбирала его злость.

— Ну, не будем ссориться. Нам теперь надо лететь, чтобы перехватить детей на дороге, — успокаивал его Аршак.

— Да будь они прокляты! Нет у меня сына! Пусть себе едет! — в пылу раздражения орал Паруйр, который, конечно, не меньше других переживал исчезновение своего единственного сынка, но в душе не верил в легенду о том, что ребята убежали на Дальний Восток.

Ну, раз у Паруйра «нет сына», доярка Ашхен — вдова с двумя детьми, а пастух Авдал, отец Асо, не может покинуть стадо, оставалось ехать Араму и Аршаку.

Паруйр обрадовался такому решению и, завидев издали председателя Арута, заспешил к нему:

— Видал таких умников? Говорят — бросай дела, поезжай на Дальний Восток. Глупости говорят! Когда уехали? На какой станции на поезд сели? Почему никто их не видел? Да и откуда у них деньги на билеты были?

В глазах Арута замелькали хитрые огоньки.

— Ладно, ладно, Паруйр! Хватит об этом. Ты лучше вино приготовь, завтра с утра начнем отправлять в Ереван.

Слово «приготовь» председатель не случайно выделил, и не случайно глаза его при этом заблестели. Паруйр понятливо подмигнул Аруту:

— Приготовим! Не посылать же такое вино, чтобы люди пили и отравлялись.

— То есть как это — отравлялись? Разве наше вино ядовитое? — с упреком шепнул председатель.

— А шестнадцать градусов? Это, по — твоему, не яд?…

— Да… Ах ты, разбойник! Снизь!

«Снизь!» В устах председателя Арута это короткое слово стоило ста тысяч!

А у Паруйра ход мыслей был примерно такой: «Снижу, конечно, снижу. Не позволю же я, чтобы честные советские граждане пили вино крепостью в шестнадцать градусов, теряли голову и начинали оскорблять, друг друга…» Нет, Паруйр этого не допустит! К пятидесяти бочкам крепкого, хорошего вина он добавит десятка три бочек чистой, прозрачной, бегущей с гор воды, и тогда крепость вина снизится примерно до десяти градусов. Приличное вино! Такое можно пить, не опасаясь скандалов.

…Тесные ряды бочек, стоявших в погребе, как всегда, вызвали в сердце Паруйра радостное волнение. Весь его внутренний мир, чувства, совесть, горести и радости да, по существу, и самое его бытие — все было связано с порученными его попечению складами, с хранящимися здесь общественными продуктами. Вне этих складов у Паруйра не было ни жизни, ни цели — ничего! Как рыба без воды, не смог бы Паруйр жить без колхозных складов. Они придавали ему силу, уверенность, твердость воли. И приятелей было у него много — таких, которые еще издали снимали перед ним шапку. «Человек чувствует себя на верху блаженства, если тот, кто еще вчера тебя презирал, сегодня с улыбкой кланяется тебе в пояс и льстиво спрашивает: «Как здоровье, Паруйр Абакумович?…»

Но… зачем столько говорить о каком — то заведующем колхозными складами? — спросит читатель.

Да, действительно нас интересует не Паруйр, а сын его, Саркис.

«Мир — сало, а ты — нож. Режь, сколько силенки хватает», — постоянно говорил мальчику отец, и эта заповедь глубоко запечатлелась в мозгу Саркиса. С детства он видел, как живет его отец, подражал ему и, воспитанный им, твердо усвоил, что весь мир служит только его интересам.

Теперь Саркис оказался плечом к плечу, рука об руку с товарищами, которых не любил, с товарищами, отцы и матери которых были честными колхозниками и воспитали в своих детях любовь к труду — упорному и полезному для общества.

Понятно, как трудно было ему вступить в борьбу со злыми силами природы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

О том, что ни одно существо добровольно не согласится стать пищей другого

Когда Ашот проснулся и открыл глаза — это было уже на пятое утро, — он увидел, что Асо разрезает на куски толах — одну из своих коротеньких, из грубой ткани обмоток.

«Что ты делаешь?» — взглядом спросил его Ашот. Асо, тоже молча, поднял правую руку и сделал ею несколько вращательных движений у себя над головой.

— Праща? — догадался Ашот. Асо кивнул.

Проснулся Гагик, протер глаза и вышел из пещеры.

— Поздравляю! — крикнул он с порога. — Снова на метр снега навалило!

Мальчики невольно вздрогнули, а Шушик всплеснула руками. Она давно уже не спала — разве в таком холоде можно уснуть?

— Это хорошо, я как раз такого снега и ожидал, — подчеркнуто беззаботным голосом сказал Ашот. — Раньше снег сверху подмерзал и куропатки убегали, а теперь не уйдут — провалятся.

— А как мы их ловить будем: за хвост или за голову? — ехидно спросил Гагик.

— И сколько килограммов будет весить каждая? — впервые вмешался в разговоры старших товарищей Асо.

— Ого, Асо! Невелика мышка, да зубок остер! И ты меня вышучиваешь? — удивился Ашот. — А ну, дай-ка погляжу, что ты там сделал. Ну, изрезал обмотки, а где же ты веревочку возьмешь для своей пращи?

— Мой чулок можно распустить, — утирая слезы, сказала Шушик.

— Я не позволю трогать твой чулок, хушкэ Шушик! Погляди-ка, сколько у меня веревочек! — И Асо показал на свои лапти.

А лапти у него были особенные. Они отличались от обычных тем, что верх их был прошит густой сеткой из толстых разноцветных ниток. Мальчик распустил часть этих ниток и скрутил из них шнурки для трех пращей.

— Умеешь метать? — спросил он Ашота, но, словно испугавшись, что вопрос прозвучал обидно, поторопился исправить свою ошибку: — Ну конечно же, умеешь!

— А ты?

— Я? Кое — как, — скромно ответил Асо.

— Ладно, если так. А пока давайте-ка умоемся снежком. Ох, да сколько же его выпало! Какой чудесный день для охоты! Сегодня мы ею и займемся. Пойдем-ка за куропатками. Шушик, ты раздуй огонь, а мы скоро вернемся.

Ребята взяли свои первобытные молоты и вслед за Ашотом направились к выходу, но на пороге пещеры остановились. Как ринуться в эту бездну снега? И зачем?

А снег все еще продолжал сыпать, мелкий — мелкий. День был мрачный. Реденький занавес тумана закрывал вершины гор, окружавших ущелье. Ни одной куропатки не было видно вокруг, ниоткуда не доносилось ее обычной песни.

— Ничего нет, куда ты нас ведешь? — сделав всего несколько шагов, недовольным голосом спросил Саркис.

Мало приятного было пробиваться сквозь глубокий и холодный снег.

С трудом скрывая свое раздражение, Ашот — не столько для Саркиса, сколько для Гагика и Асо — сказал:

— В такую погоду каменные куропатки прячутся в расщелины скал. Надо вспугнуть их. Когда взлетят и сядут на мягкий снег, тогда и будут наши.

— Наши? Ну, коли наши — пойди принеси! — проворчал Саркис и, свернув с дорожки, проложенной в снегу товарищами, углубился в кусты. Там можно было найти что-нибудь более доступное — шиповник, крушину.

— Не пойдешь с нами? — жестко спросил Ашот, и горячие глаза его гневно сверкнули.

— Захочу — пойду, не захочу — не пойду! — вызывающе ответил Саркис. — Что я, раб твой, что ли?