Три обезьяны - Стефан Мендель-энк

Тем самым тему закрыли. Я задал несколько осторожных вопросов, сделал несколько тонких намеков, но все было как всегда. Что бы я ни делал, к этому больше не возвращались.

Перестрелка в лагере беженцев и четыре поселенца, стрелявшие в толпу. Погибла семнадцатилетняя девушка, двое четырнадцатилетних подростков ранены. Бомба в мусорном контейнере и боевик на парашюте. Шестеро убитых. Семеро раненых. Провокационные ходы Шамира, угрожающие высказывания Арафата, и холодным, дождливым вечером в пятницу папа приехал, чтобы провести с нами выходные.

Я не слышал, как открылась входная дверь. Я был дома один, стерео работало на полную громкость, и последние полчаса я копался в глубинах бара Ингемара. Результатом моих усилий явилась бутылка из-под кока-колы, наполненная алкогольной смесью цвета светлой мочи. Только я заткнул бутылку зеленой пластмассовой пробкой, как в холл вошел папа.

Я засунул бутылку за диванную подушку и вышел обнять папу. Запах одеколона от его шеи смешался с запахом бензина и уличного холода. Он заметил, что я постригся, и сказал, что мне идет. Он принес полиэтиленовый пакет из магазина со всем тем, что мы с Миррой просили его купить. Картошка, тонкие куски говядины, помидоры, хлеб в коричневом бумажном пакете, большая плитка шоколада и пакетик с солеными лакричными конфетами в виде веревок.

Мы положили продукты в холодильник, и папа рассказал о квартире, где поселился. Она находилась в районе Мастхуггет, к северу от площади. С балкона видно море. Папа сказал, что у нас с Миррой там будет своя комната и он купит туда двухъярусную кровать. Он принес свои вещи в красно-белой спортивной сумке, которую положил на диван-кровать в кабинете. Я спросил, не взял ли он с собой рубашку в синюю полоску, и если взял, можно ли ее одолжить. На его вопрос, что я буду делать, я ответил, что пойду с девчонками из восьмого класса на дискотеку (это было правдой) и что Юнатан тоже пойдет (это была ложь).

Он расстегнул «молнию» сумки и положил свои вещи на диван. Пустая сумка сдулась, и круглый символ на боку стал широким, как скейтборд.

Папа немного расстроился из-за того, что вечером меня не будет. Вместе с тем ему было любопытно и хотелось побольше узнать об этих восьмиклассницах. Он расспрашивал о девчонках, доставая рубашку: есть ли среди них, на мой взгляд, хорошенькая, и не влюблен ли в меня кто-нибудь?

Я поднялся на верхний этаж и принял душ. Дверь была открыта, и, вытираясь, я увидел, что папа собрал одежду, которую я разбросал, и положил ее на диван. Он медленно ходил по холлу и осматривался. Он ничего не сказал ни о светлом пятне на обоях, где раньше висела овальная рамка со свадебным фото, ни о темно-фиолетовом халате, который висел рядом с маминым на двери туалета с внутренней стороны.

Когда мы встречались, он, как правило, хотел услышать все домашние новости. Перед тем, как выпустить меня из машины, он обычно делал еще один круг, чтобы расспросить, как проходит день с Ингемаром, заходит ли он к нам вечером, чтобы пожелать спокойной ночи, утешает ли Мирру, если она чем-то огорчена. В промежутках между вопросами он долго сидел молча, потирая усы средним и указательным пальцами левой руки. Я старался смягчить правду, но он видел меня насквозь и через какое-то время начинал ругаться и шипеть, и тут я говорил, ну, тогда не спрашивай, а он откликался: «Я знаю, знаю».

Иногда, в порыве взаимного раздражения, я говорил вещи, о которых потом сожалел, типа того, что лучше уж им было разойтись, чем ссориться, или что маме, похоже, сейчас гораздо лучше. Сначала он отмахивался, говоря: «Это ее аргументы, слышу», но позже, когда я продолжал в том же духе, он выходил из себя и повышал голос. После чего сидел молча, сжав губы, а один раз ему пришлось припарковать машину на обочине. Он сидел, подавшись вперед и крепко сжав руль. Тело его вздрагивало, и я похлопал его по шее и спине и извинился, но он покачал головой и сказал, что извиняться должен он.

Я застегнул рубашку перед зеркалом. Сделал тише магнитофон у входа в ванную, чтобы слышать папины шаги этажом ниже. Когда я спустился, он стоял перед картиной в гостиной. На картине две фигуры темно-красного цвета с бледными лицами парили над городом. Мне она всегда нравилась. Я знал, что это еврейский мотив, но не знал, в чем именно он выражается. На картине не было известных мне символов, ивритских букв или других обычных признаков. Папа смотрел на белое поле по краю картины, где стояли какие-то даты и имя художника, написанное буквами, которые мне никак не удавалось разобрать.

Я сел на диван и осторожно завел руку за спину, чтобы поглубже спрятать бутылку. Папа спросил, есть ли у меня планы на выходные. Он обещал Мирре съездить как-нибудь в город и походить по магазинам. В субботу вечером нас пригласили на ужин Берни и Тереза. Увидев между диванами новый стеклянный стол, папа одобрительно поднял брови и пощупал столешницу. Когда он въезжал в свою квартиру, он забрал старый деревянный стол, который стоял на этом месте. Стол выносили мы с Ингемаром. Мы поставили его на парковке с несколькими мешками книг, четырьмя столовыми стульями и двумя картонными ящиками с тарелками и стеклом, помеченными желтыми бумажками. Когда папа с Берни приехали на грузовой машине, Ингемар помог папе погрузить вещи. Они обменивались короткими репликами, и со стороны казалось, что им довольно приятно, что оба действительно стараются не причинить друг другу никакого беспокойства.

«Папа, это тебе». Мирра прошла в дом, не снимая ботинок и куртки. Рюкзак висел на левом плече. Она попыталась одним движением сбросить рюкзак и открыть его. Папа помог ей вынуть коллаж из журнальных вырезок, который она сделала в школе. Когда Мирра сняла верхнюю одежду, она попросила папу подняться с ней в ее комнату. Воспользовавшись моментом, я взял бутылку с дивана, вышел на улицу и положил ее в почтовый ящик.

Через какое-то время папа спустился вниз с кучей рисунков и прихваткой, которую положил рядом с радио. Мирра открыла холодильник, высыпала в мойку пакет картошки, достала из ящика два самых острых ножа, большую разделочную доску и положила все это на кухонный стол. Они с папой резали картошку на маленькие кусочки и клали ее на противень, заправляя порошком паприки. Мирра пробовала сырые кусочки и изображала недовольную учительницу танцев. Помогая мне накрывать на стол, она показывала, как учительница ходит — отклячив зад, с напряженным выражением лица. Мы с папой смеялись, отчего Мирра смеялась еще сильнее. Когда папа жарил мясо, она хотела стоять рядом и совсем не расстроилась, когда капли оливкового масла брызнули со сковородки и обожгли ее.

Я принес кипы и сидур. Мы с Миррой вместе прочли благословение над свечами, а папа — над вином и хлебом. Он отщипнул от хлеба маленькие кусочки, приложил их к дырочкам в солонке и передал по кругу. Еще он прочел специальные благословения надо мной и Миррой, как часто делал, когда мы были маленькими. Он читал, стоя между нами и положив руку сначала на ее голову, а потом на мою.

Мы ели, пока ни картошки, ни мяса, ни салата из помидоров с красным луком не осталось. Я быстро подобрал остатки соуса хлебом и сказал, что спешу. Мирра не знала, что я ухожу, и растерянно посмотрела сначала на меня, а потом на папу. Я побежал в ванную, почистил зубы и еще брызнул на себя одеколоном. Когда я спустился, Мирра спросила меня, как быть с конфетами. Ей стало меня жалко, ведь мне ничего не достанется, и она предложила съесть сразу все до моего ухода. Я сказал, что не надо, но она заупрямилась. Тогда я сказал, что мне плевать на конфеты, но тут она расстроилась и закричала: почему он все время решает? И только когда папа предложил оставить мне несколько конфет, Мирра успокоилась, хотя, выходя из дома, по ее напряжению я чувствовал, что она все еще встревожена.

По почтовому ящику барабанил дождь. Бутылка практически целиком уместилась во внутреннем кармане куртки, и я застегнул «молнию» почти до горла. Сквозь окно я увидел, как колеблется пламя шабатных свечей на кухонном столе. Крышка посудомоечной машины была опущена, верхнее отделение выдвинуто. Папа посадил Мирру на мойку и сказал ей что-то такое, от чего она опять рассмеялась.

Я вернулся домой раньше одиннадцати. Папин свитер упал со стула в холле. На кухне и в гостиной горел свет. Из стерео звучала музыка, работал телевизор, но никто его не смотрел. Утром меня разбудила Мирра и потащила к лестнице. Мы прижались лицом к деревянным рейкам и заглянули в кухню — там сидел папа, держа телефонную трубку дрожащей рукой. Через полчаса приехал дедушка и забрал его. Когда они уехали, я набрал номер, записанный на бумажке, которую мама прикрепила к холодильнику.

Когда до конца урока оставалось двадцать минут, фрёкен Юдит сказала, что теперь моя очередь делать доклад. Будто бы я должен был подготовить сообщение о Ливанской войне 1982 года. Хотя я помнил об этом весьма смутно, я решил не протестовать и вышел к доске.