На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Марихен имеет потрясающий успех. Милейн и Волшебник чуть не захлебываются от смеха. Наконец отец произносит, что это, по его мнению, необычайно трогательная песня; однако исполнять ее нам следует не каждый раз, отчасти с учетом нервов фрейлейн Бетти, отчасти потому, что баллада будет более действенной, если мы прибережем ее для особых случаев. Наверное, Рождество было бы подобным случаем, предлагает один из нас, и родители, смеясь, соглашаются.

Мина у фрейлейн Бетти кисловатая, чтобы не сказать — горькая, когда мы сообщаем ей родительское решение.

Фрейлейн немногое может поделать с нами, пока здесь Милейн, защищающая наши естественные права. Но положение стало тревожным, когда матери пришлось из-за кашля и частого повышения температуры провести зиму в Давосе. Она писала нам смешные и длинные письма, что едят в санатории, как скучно ей ежедневно по многу часов лежать на балконе, писала нам, что тоскует без нас и что мы должны быть молодцами. Это были очень красивые письма, но все же они не заменяли присутствия Милейн. Когда ее не было рядом, нам не с кем было молиться вечерами (так как перед фрейлейн мы не хотели произносить наших молитв); не было никого, кто принадлежал бы одновременно к верхушке иерархии и к нам. Аффа, Фанни, прислуга, Мотц и мы четверо были в порядке, но нам не хватало власти и достоинства. Волшебник и Оффи имели, правда, очень много власти, но последняя являлась лишь с краткими инспекционными визитами, тогда как первый, хотя и жил с нами, едва ли принимал участие в нашей обыденной жизни. Мы были отданы на произвол фрейлейн. Она имела почти неограниченные полномочия; ее господство временами принимало характер диктатуры.

Гувернантка — один из главных мифов моего детства. Она чувствительна, высокомерна, изменчива, подчас достойна любви, затем снова ужасающая. Когда она сердится или у нее болит голова, ее лицо застывает в пепельную маску; но она умеет также сиять. Кажется, ее немного побаиваются все, даже родители. Ее укоризненная мина напоминает нам о том, что она жила в доме барона Тухера как принцесса, воспитанники слушались ее. Там фрейлейн была счастлива. Барон (он был слепой, как с преисполненным уважения умилением вспоминает фрейлейн) перебрался со своими образцовыми сынками в Канаду, не обойдя бесценную гувернантку сердечнейшим приглашением ехать с ними. «Отправиться бы мне с Тухерами! — вздыхает она теперь. Мы определенно снова недобрали в подобающей почтительности. — Тогда мне не пришлось бы так много страдать…» Она всплакнула, и у нас тоже глаза увлажнились. Мы осознаем, что само Добро она приносит нам в жертву, отказываясь от Канады и оставаясь у нас в «этом неряшливом богемном домашнем хозяйстве». Никакая другая не выдержала бы у нас. В этом нас снова и снова уверяют все более впечатляюще. «Когда однажды меня здесь не станет, — говорит фрейлейн (не совсем ясно, имеет ли она в виду свою кончину или только место службы), — вот тогда посмотрите, что будет с вами. Другая здесь и суток не выдержит. Или она позаботится о том, чтобы научить вас дисциплине. Тогда-то уж конец расхлябанности! Тогда вы удивитесь…» На сердце у нас становится жутко. Мы умоляем фрейлейн нас все-таки, ну пожалуйста, не покидать. Она мягка и мудра; ее последовательница была бы, возможно, драконом, истинным воплощением коварства и жестокости…

Они были все одинаковые. В импозантном параде следовали они одна за другой, от легендарной Голубой Анны до того длинноногого ипохондрического создания, которое мы называли «Бетти-Лилия» по причине деликатного цвета ее лица и ее характера. Хроника нашего детства как бы делится на пять-шесть периодов, по меняющимся режимам гувернанток; о «периоде Голубой Анны» или об «эре Бетти-Лилии» можно было бы говорить как о Елизаветинском времени или Викторианской эпохе{29}. Конечно, эти женщины отличались кое в чем друг от друга, но то общее, что они имели, было глубже и существеннее. Все они предавались воспоминаниям об идеальном доме, где они занимали один из руководящих постов, дворце почтенного барона или коммерческого советника, в котором все происходило благовоспитанно и одновременно весело. Все они замечали с той же покровительственной улыбкой, что наши родители «очень интересные люди», при этом они прямо намекали на все же имеющиеся различия между нашим богемным бытом и безукоризненным домашним хозяйством коммерческого советника. «Другие дети» были крепкими, бравыми и правдивыми в отличие от нас, диких и лицемерных слабаков. «Другие дети» понимали шутку и умели сносить взбучку; они чистили зубы минимум три раза в день; ходили в церковь, ели подгоревшую манную кашу так же охотно, как шоколадный торт, и были почтительно-нежно преданы своей фрейлейн.

Мы терпеть не могли других детей. Лишь гораздо позднее, когда мне было лет двенадцать, мы начали заводить друзей. Поначалу нам было совершенно достаточно нас самих.

Эрику и меня послали в частную школу — несколько претенциозное заведение с заскорузло старомодной солидностью, где отпрыски мюнхенского beau monde [9] обучались искусству чтения и письма. Школа, на этой подготовительной стадии, не приносила ни удовольствия, ни особых хлопот. Чуточку науки — алфавит, таблица умножения, история о Господе Иисусе — было достаточно легко воспринять. Учительницу, старую деву с гладкой седой макушкой и кисловато-педантичной миной, можно было рассматривать как комическую фигуру. Что касалось соучеников, то у нас было слишком мало контактов с ними. Они не были посвящены в тайны наших игр; казалось, они говорят на другом, чем мы, языке.

Наши игры были сложнее, чем букварь, более волнующие, чем грубые увеселения, обычно принятые у детей. Это, собственно, не была «игра», речь шла больше о грандиозной, тщательно продуманной фантасмагории, мифической системе внутри мифа детства. Она основывалась на двух разных кругах легенд, которые взаимно проникали и постепенно сливались друг с другом. Первый круг охватывал наш собственный мирном, сад, родителей, гувернантку, — в то время как второй включал в себя царство кукол и собак.

Первая игра восходила к увлекательной книжке, которую фрейлейн Бетти нам однажды читала вслух. Книга — она называлась «Капитан Спикер и его юнга» — произвела на нас столь глубокое и устойчивое впечатление, что мы и поныне еще знаем наизусть целые куски из нее. Не столько приключенческий сюжет нас зачаровывал, сколько среда, в которой разворачивалась история, — романтическая и вместе с тем светски-роскошная атмосфера большого океанского парохода. Судно, в которое обратились наш дом и сад, было воссоздано точно по модели этого самого капитана Спикера. Аффа и другие девушки стали в нашей фантазии ловкими матросами: Милейн была своего рода элегантной хозяйкой дома или главной надзирательницей, Волшебнику же выпадала, естественно, роль капитана, который большей частью скрывался в святилище «служебной кабины». Пассажиров было всего четверо — две своенравные дамы: принцесса Эрика и мадемуазель Моника, и два господина высокого ранга и несметного богатства, именуемые Гитейнрюк и Левенцан. Голо и мне доставляло большое удовольствие воплощать этих двух великолепных светских бездельников и приноравливать собственное поведение к помпезно-медлительному стилю. Они не были легкомысленными шалопаями, эти наши путешествующие миллионеры, более того, речь шла о двух господах солидного возраста, которым приходилось нести тяжкое бремя ответственности и отцовских забот. Короткие, но содержательные радиограммы информировали их о тревожных колебаниях на бирже; запыхавшиеся тайные гонцы доставляли ужасающие бюллетени касательно поведения далеких сыновей. Эти молодые люди — типичные представители бесшабашно-сибаритской jeunesse dorée [10] — проматывали миллионы на грандиозные закупки карамелек и шоколадных тортов, по поводу чего мученикам-отцам приходилось, расхаживая рядышком по прогулочной палубе, озабоченно покачивать головами.