Книга для матерей. Избранное - Иоганн Генрих Песталоцци

Грустно, что такое равнодушие у подобных людей еще приходится считать мудростью. Когда в своем теперешнем состоянии они пытаются спорить о предметах, правильное рассмотрение которых возможно только при владении речью, они обычно оказываются побитыми первым же встречным, который умеет лучше говорить, чем они. Вред и унижение, которые в наше время испытывает в результате этого значительное большинство людей, тем сильнее, что эти люди в своем словесном бессилии живут среди современного мира болтунов; в нем болтливые пройдохи каждую минуту своим словесным трюкачеством затрагивают то, что этим людям дорого и мило. Такое неблагоприятное положение в жизни такого множества людей в значительной степени объясняется их первоначальным воспитанием.

Там, где к наблюдениям ребенка, которые он по Божьему произволению получает через свои органы чувств, при начальном обучении не прибавляются словесные средства выражения, там упущен начальный момент его образования и разорвана нить, которая в человеческом сознании всегда должна связывать воедино вещь и слово. А в результате разрыва этой нити мы настолько опустились, что даже не знаем больше, что мы знаем; в результате этого разрыва меньше всего мы обладаем силой точно выразить именно то, что мы знаем наиболее живо, наиболее совершенно. Дело дошло до того, что очень многие люди, когда они слышали, как наши дети свободно называют внешние части своего тела, заявляли, что знать это подобает лишь «стригущим овец и анатомам»; и все же это – знания, и настолько общие, что, если бы человека лишили четырех чувств и оставили ему только пятое, он все же обладал бы ими.

Следовательно, необходимо, чтобы ребенок, как бы наивен он ни был, узнавал через осязание каждый раз, когда он закрывает глаза, что он закрывает своими веками глазное яблоко, а каждый раз, когда он открывает глаза, именно через это чувство узнавал, что веки его сокращаются над его глазами. Более того, именно этот ребенок, который вскоре ежеминутно будет узнавать зрением, что все люди расправляют и вновь стягивают свои веки, – этот ребенок совершенно точно знает, что у него есть веки и что эти части его глаз растяжимы. Если же ему никогда не говорят, что эти части глаз называются веками и что свойство этих частей, благодаря которому они при закрывании глаз кажутся больше или занимают большее пространство, обозначается словом растяжимость, то есть относящиеся сюда знания его остаются без словесного выражения, то в таком случае это его законченное природное знание остается мертвым грузом внутри него, он никак не сможет использовать его по-человечески, то есть для укрепления и расширения своих познавательных способностей. Чувственное впечатление от этого восприятия не поведет его дальше, чем такое же впечатление поведет обезьяну, собаку или кошку, которые также через чувства осязания и зрения могут осознать наличие у себя век и их растяжимость. Но лишь подаренный нам Богом язык делает чувственные познания людей человеческими. Если к тому, что представляют из себя наиболее совершенные чувственные впечатления внутри нас, мы не добавляем слова и, напротив, наполняем голову словами, для которых чувства не дают нам подтверждений, то мы сами себя запутываем и истина не пребывает с нами.

Мать! Я повторяю еще раз, Бог все хорошо устроил. Беда в том, что люди даже самым примитивным образом не используют божественных благодеяний. Я хочу сказать, что природа сама насильно толкает нас на это использование, а человек не обращает внимания на то, что лежит у него под ногами.

Между тем состояние народа, находящегося во власти чувственного восприятия и отставшего только в области языка, являлось бы еще терпимым, если бы эти восприятия жили в нем самом, жили бы в любви.

Таково положение в домах, где ребенок растет, наслаждаясь мирной семейной обстановкой, наслаждаясь тысячами радостей любви и повседневно напрягая свои силы для помощи своим родителям, своим сестрам и братьям. Когда дети растут в такой стране при таких условиях, при которых высшие сословия не злоупотребляют невинной простотой их стесненных обстоятельств, не презирают их, не издеваются над ними, когда эти сословия сами еще считают источником своей силы и своей безопасности святыню этой невинной простоты, – при подобных условиях положение тех людей, которые недостаточно владеют языком, более чем терпимое. Их любовь сама служит им языком; их взгляд говорит то, чего не могут выразить их уста; их рукопожатие весит больше, чем тысяча слов. Используемые ими немногосложные выражения многозначительны и достаточны для взаимопонимания в пределах всего круга понятий, которыми они владеют. Они не выходят за этот круг понятий и были бы счастливы в своей ограниченности, если бы эта ограниченность была общей для всей страны, если бы она считалась святыней и в качестве таковой оберегалась, защищалась и поддерживалась высоким, чистым, благородным, бескорыстным влиянием государства и церкви.

Однако положение в стране бывает иным. Простота и невинность домашней обстановки совершенно исчезли, и ребенок подрастает лишенным всех прелестей домашних удовольствий и домашнего покоя; в высшей степени раздраженный этой лишенной любви обстановкой, он вынужден впрягаться в любую работу, которую его заставят выполнять. Угасла святыня государства и церкви, и невинная простота домашней жизни не находит у них защиты. Наоборот, для удовлетворения жизненных наслаждений и честолюбивых помыслов великих и малых властителей церкви и государства выгодно разрушение такой невинности домашней жизни.

Ах, в такой период, в такой стране пустые внешние средства церковной службы не только мертвы с точки зрения сущности религии и любви, но поистине сами убивают их; лишенные любви внешние средства государственного управления не только бессильны поддерживать внутреннюю святость объединения общества, но, наоборот, сами разрушают его, так как дух любви, который должен лежать в основе всех церковных установлений, и дух права, который должен лежать в основе всех гражданских установлений, повсюду превратились в пустозвонство, в лишенную любви болтовню, которая поощряется общими корыстными интересами узкой клики наделенных церковной и гражданской властью людей. Там, где положение таково, человеческая природа, в невинной простоте своих восприятий лишенная выразительной силы языка, не в состоянии больше поддерживать в себе любовь. Любовь пропадает тогда в одиночестве нищенских хижин, как она уже раньше исчезла в сутолке, царящей в домах с высокими крышами. Чистейшая невинность и простота человеческой природы постепенно утрачивают присущее им любовное начало; их прямой, открытый характер постепенно переходит в лукавство и извращенность. Лучший человек, если его постоянно высасывают, в конце концов становится бессердечным. Самый доверчивый человек, которого постоянно обманывают и эксплуатируют, в конце концов превращается в подозрительного и хитрого. Короче говоря, при подобных обстоятельствах испорченность человеческой природы становится настолько всеобщей, что в тяжелом положении оказался бы добрый человек, которому больно было бы поверить в то, что испорченность среди людей приняла столь всеобщий характер, и который заявил бы, что имеются исключения. Как доброму Аврааму, ему пришлось бы снизить число их с пятидесяти до пяти, и в конце концов он вряд ли бы нашел и такое число[16].

Приходится, правда, признать, что внешние признаки испорченности у бессловесных народных масс сильнее, их грубость больше бросается в глаза, их ошибки становятся более неприличными, их пороки более нетерпимыми. Именно поэтому вся тяжесть внешней вины за такое состояние преимущественно падает на народные массы. Закон, который не смеет заткнуть источник преступления, кроющийся в самом духе образованных и богатых людей, карающей рукой хватается за его откровенное, неприкрытое проявление, за проступки бессловесной, пренебрегаемой, невежественной массы.

Даже те немногие люди из народа, которые, полностью замыкаясь в домашнем кругу, своей чистотой и невинностью при известных благоприятных условиях могут преодолеть преграды, которые ставит им их бессловесность, при отсутствии таких условий не могут справиться с этими препятствиями.

Еще значительно более сильна опасность подобной способности к наблюдению без возможности словесного его выражения в те страшные времена, когда необузданность масс приходит в столкновение с общественным насилием и государствам угрожает разрушение их древнейших связей. Несчастный, бессловесный народ поднимает в таких случаях руку на несправедливость и на насилие и открывает свою душу соблазнителю-болтуну, который выдает ему за истину то, что не является истиной, и за право то, что не является правом, и который предлагает ему такие якобы спасительные средства избавления от своих страданий, которые ввергнут его в несчастье, в десять раз более глубокое, чем прежде.