Фуку - Евгений Евтушенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антонио Грамши когда-то сказал: «Я — пессимист по своим наблюдениям, но оптимист — по своим действиям».
Я видел разруху войны, но и мир лицемерный — разруха.У лжемиротворцев — крысиные рыльца в пушку.Всем тем, кто посеял голод и тела, и духа, —фуку!Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской,но помним, кто сжёг этот храм. Непомерный почёт фашистёнку, щенку.Всем вам, геростраты, кастраты, сажавшие, вешавшие, —фуку!Достойны ли славы доносчики и лизоблюды?Зачем имена стукачей позволять языку?А вот ведь к Христу присоседилось липкое имя Иуды —фуку!За что удостоился статуй мясник Александр Македонский?А Наполеон — Пантеона? За что эта честь окровавленному толстяку?В музеях, куда ни ткнешься, — прославленные подонки…Фуку!Усатым жуком навозным прополз в историю Бисмарк.Распутин размазан по книгам подобно густому плевку.Из энциклопедий всемирных пора уже сделать бы высморк —фуку!А ты за какие заслуги ещё в неизвестность не канул,ещё мельтешишь на экране, хотя превратился в труху,ефрейтор, колумб геноцида, блицкрига и газовых камер?Фуку!И вам, кровавая мелочь, хеопсы-провинциалы,которые лезли по трупам — лишь бы им быть наверху,сомосы и пиночеты, банановые генералы, —фуку!Всем тем, кто в крови по локоть, но хочет выглядеть чистенько,держа про запас наготове колючую проволоку,всем тем, в ком хотя бы крысиночка, всем тем, в ком хотя бы фашистинка, —фуку!Джек Руби прославленней Босха. Но слава ничтожеств — ничтожна,и если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку,своё последнее слово планета провоет истошно:«Фуку!»
Сикейрос писал мой портрет.
Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.
Холст был повёрнут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел.
У Сикейроса было лицо Мефистофеля.
Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.
— Ну как? — спросил он торжествующе.
Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твёрдокаменно-бездушное. Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы. Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:
— Мне кажется, чего-то не хватает…
— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулемётные ленты.
— Сердца… — выдавил я.
Сикейрос не повёл и бровью. Дала себя знать революционная закалка.
— Сделаем, — сказал он голосом человека, готового на экспроприацию банка. Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-красную краску и молниеносно вывел у меня на груди сердце, похожее на червовый туз. Затем он подмигнул мне и приписал этой же краской в углу портрета: «Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил дату и подпись.
Стараясь не глядеть на портрет, я перевёл разговор на другую тему:
— У Асеева были когда-то такие строки о Маяковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встречались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику… Это правда, что у Маяковского есть сын?
Сикейрос засмеялся:
— Не трать время на долгие поиски… Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.
Последнее слово мне рано ещё говорить — говорю я почти напоследок,как полуисчезнувший предок, таща в междувременьи тело.Я — не оставлявшей объедков эпохи случайный огрызок, объедок.История мной поперхнулась, меня не догрызла, не съела.Почти напоследок:я — эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,и чтобы узнать меня, вовсе не надобно бирки.Я слеплен в пурге буферами вагонных скрежещущих сцепок,как будто ладонями ржавыми Транссибирки.Почти напоследок:я в «чёртовой коже» ходил, будто ада наследник.Штанина любая гремела при стуже промёрзлой трубой водосточной,и «чёртова кожа» к моей приросла, и не слезла,и в драках спасала хребет позвоночный, бессрочный.Почти напоследок:однажды я плакал в тени пришоссейных замызганных веток,прижавшись башкою к запретному, красному с прожелтью знаку,и всё, что пихали в меня на демьяновых чьих-то банкетах,меня выворачивало наизнанку.Почти напоследок:эпоха на мне поплясала — от грязных сапог до балеток.Я был не на сцене — был сценой в крови эпохальной и рвоте,и то, что казалось не кровью, — а жаждой подмостков, подсветок, —я не сомневаюсь — когда-нибудь подвигом вы назовёте.Почти напоследок:я — сорванный глас всех безгласных, я — слабенький след всех бесследных,я — полуразвеянный пепел сожжённого кем-то романа.В испуганных чинных передних я — всех подворотен посредник,исчадие нар, вошебойки, барака, толкучки, шалмана.Почти напоследок:я, мяса полжизни искавший погнутою вилкой в столовских котлетах,в неполные десять ругнувшийся матом при тёте,к потомкам приду, словно в лермонтовских эполетах,в следах от ладоней чужих на плечах с милицейски учтивым «пройдёмте!».Почти напоследок:я — всем временам однолеток,земляк всем землянам и даже галактианам.Я, словно индеец в Колумбовых ржавых браслетах,«фуку!» прохриплю перед смертью поддельно бессмертным тиранам.Почти напоследок:поэт, как монета петровская, сделался редок.Он даже пугает соседей по шару земному, соседок.Но договорюсь я с потомками — так или эдак —почти откровенно. Почти умирая. Почти напоследок.
Гавана — Гуернавака — Лима — Манагуа — Санто-Доминго — Каракас — станция Зима — Венеция — Магадан — Гульрипши — Переделкино. 1963–1985
